Первый вопрос был таков:

— Почему вы не попросили убежища в Великобритании?

Я ответил:

— Британцы не предоставляют убежище тем гражданам социалистических стран, которые покинули страну легально, имея заграничный паспорт. Но в любом случае, имея выбор между Объединенным королевством и ФРГ, я выбрал бы Федеративную Республику, так как знаю немецкий язык. Немецкая культура мне более близка, не случайно я поступил на факультет германистики…

Господин Б легко проглотил мой ответ, подобно тому, как девушка, привыкшая к лести, принимает комплименты.

Посыпались вопросы, целью которых было установить причины, по которым я решил остаться на Западе и просить политического убежища в ФРГ. Я повторил то, что говорил в Кельне. Мои ответы вызвали дальнейшие вопросы, которые я назвал бы биографическими. Господин Б тщательно интересовался моими ближайшими и дальними родственниками. Он хотел знать, чем занимались родители, тетки и дядья до войны, во время войны, что делали и где жили с конца войны до настоящего времени. Я сразу понял, что больше всего его заинтересовало мое пребывание в Казахстане. Он пожалел, что мне тогда было слишком мало лет и, следовательно, он немного смог от меня услышать о казахстанских заводах, колхозах и совхозах. Более подробно он интересовался также периодом, когда я вместе с родителями жил в Гливицком повяте. Он вновь расспрашивал о предприятиях, об отношениях между местным населением и поляками, которые поселились в Силезии после 1945 года. Когда мы дошли до периода моей учебы, больше всего внимания он уделил военной подготовке и воинской части, где я проходил учебные сборы.

Таким приблизительно было начало наших бесед. Позже господин Б действовал более систематически. Он разработал себе схему допроса и последовательно придерживался определенных групп вопросов. Он сконцентрировал свое внимание на четырех темах: Варшавский университет, военные занятия, пребывание в Казахстане и Гливицкий повят. Сосредоточившись на них, он хотел добиться не столько «прорыва моей обороны», сколько определить, заслуживаю ли я получения убежища. По каждой из тем он задавал сотни вопросов. Некоторые повторял по нескольку раз под предлогом того, что забыл ответы. Он старался также захватить меня врасплох. Разговаривали мы, например, о моем пребывании в Казахстане во время войны, и вдруг внезапно он спрашивал:

— Как звали вашего командира роты, когда вы были на военной подготовке в Щецине?

Я называл фамилию, а господин Б снова:

— Это действительно та самая фамилия, которую вы называли мне раньше?

— Думаю, что не ошибся…

— Ах, да. Однако вернемся к делу. В каком колхозе работала ваша мать в 1945 году?

И снова мы беседовали о моем пребывании в Казахстане, о работе моей матери в животноводческой бригаде. Так пролетали час за часом, день за днем.

В ходе этих допросов господин Б много курил. От его сигарет у меня пересыхало в горле. Тогда он угощал меня минеральной водой. Раз или два он поставил по бутылке пива. Угощая меня, он, очевидно, рассчитывал на то, что я из благодарности стану более откровенным. Порой он делал вид, что разговаривает со мной доверительно. Например, он говорил:

— Здесь, в Цирндорфе, среди поляков есть и такие, которые оскорбительно отзываются о немцах и еще думают, что мы предоставим им убежище…

Или:

— Мы знаем, что девяносто процентов тех, кто попадает в лагерь, — это преступный элемент. Разумеется, это не касается вас, ибо такие люди, как вы… — Он старался льстить мне.

— С поляками, — откровенничал он в другой раз, — еще можно выдержать, но такие, к примеру, как югославы или венгры… Разве это люди? В венграх я очень разочаровался, когда они хлынули к нам после 1956 года. Вечно ссорились между собой, а ссоры эти заканчивались поножовщиной. Поляки более спокойные, более культурные…

Как-то я разговорился с одним югославом о господине Б. И тут выяснилось, что господин Б в свою очередь говорил этому сербу, что поляки — это сброд и только сербы — героический, культурный и благородный народ.

Когда наконец господин Б поставил мне свою печать в обходной лист, я смог обратиться к американскому чиновнику. Этот делал все, чтобы я не чувствовал в нем полицейского. Сразу же, в начале беседы, он рассказал, что происходит из польско-украинской семьи и чувствует себя почти поляком.

— От поляков отличаюсь, пожалуй, только тем, что люблю говорить по-русски, — пошутил он и почти все время разговаривал со мной именно на этом языке. Когда он узнал, что у меня высшее образование и я хотел бы выехать на постоянное жительство в Соединенные Штаты, он решил:

— Здесь не место разговаривать. Завтра поедете в Нюрнберг, там можно спокойно поговорить.

Обитатели лагеря в Цирндорфе завидовали тем, кого американцы брали на допрос в Нюрнберг. Это расценивалось как знак определенного отличия, привилегией избранных. Некоторых возили даже во Франкфурт-на-Майне. Разумеется, место допроса каждый раз определяли американцы в зависимости от того, какую ценность представлял для них беженец. В этом последнем случае речь шла о людях, наиболее интересных с точки зрения разведки. Выезжавший в Нюрнберг получал командировочные в размере двадцати марок в день. Во Франкфурте же допрашиваемые кроме командировочных получали трехразовое питание и жили в комфортабельных виллах.

В Нюрнберг ходил микроавтобус. От ворот лагеря в Цирндорфе примерно за час он подвозил пассажиров к угрюмому зданию, расположенному в районе вилл столицы Северной Баварии. В этом здании, тщательно охраняемом не видимыми с улицы часовыми, я снова путешествовал из комнаты в комнату.

Первым меня допрашивал плотный мужчина лет за пятьдесят, среднего роста, опрятный и розовый. Разговаривал он со мной по-немецки. Начал с идеологии. Я слушал, а он говорил о традициях европейской культуры, о духовном содружестве христианских народов, берущем свое начало в древней Греции и Риме, о латинских истоках польской культуры и о дружбе Мицкевича с Гёте. Мимоходом заметил, что любит Шопена, а затем в более пространной речи пытался объяснить мне, с какой целью создан блок НАТО. Из его слов следовало, что члены Североатлантического пакта желают принести свободу европейским народам, в том числе и польскому народу. Он пошел еще дальше, утверждая, что долгом всех поляков является оказание помощи НАТО, так чтобы этот блок смог выполнять свою миссию. По его мнению, я лично также должен был поддерживать НАТО. Он так увлекся, что в один из моментов у него непроизвольно вырвалась фраза:

— Мы, немцы, сумеем быть благодарными… — Однако он быстро спохватился и поправился: — Мы, европейцы, сумеем быть благодарными, ибо благодарность и верность дружбе заложены у нас в самом образе мышления, в культуре.

Нелегко мне было слушать эту «лекцию». Когда «идеолог» пришел к выводу, что я уже достаточно подготовлен, он приступил к вопросам. Все они касались обучения военному делу в Варшавском университете и пребывания в летнем воинском лагере. Он хотел узнать, какое оружие мы изучали. Чтобы не было недоразумений, он вынул толстый том, напоминавший каталог, и начал мне показывать изображения различных видов стрелкового оружия, орудий, боевых машин и ракет, имеющихся на вооружении армии Варшавского Договора. Он требовал ответа на вопросы, что из этого я знаю, чего никогда не видел, а что видел, когда, где и в каком количестве. Эта часть беседы заняла у нас почти три часа до обеда и два после обеда.

На следующий день я попал к подстриженному под ежик американцу из Цирндорфа — к тому самому, который направил меня на допрос в Нюрнберг. Роли, очевидно, были распределены заранее. Армия мало интересовала этого человека. Зато он хотел знать, как, по моему мнению, поведут себя поляки в случае, если вспыхнет вооруженный конфликт между Западом и Востоком. Станут ли они воевать против американцев, если на стороне Запада не будет бундесвера? Он хотел также услышать от меня, каково отношение польских студентов к социализму. Что они хвалят в социализме, а что им не нравится в этом строе? Какова вероятность того, что студенты в Польше выступят против народной власти? Какими аргументами можно было бы, по моему мнению, побудить студентов к таким выступлениям? Как складываются в Польше отношения между интеллигенцией и властью? Имеют ли лица, занимающиеся интеллектуальным трудом, достаточно влияния, чтобы вовлечь другие группы населения, рабочих в антиправительственные акции?