В огне борьбы периода весеннего голода поднималась на новую стадию работа по повышению революционного сознания местных жителей Восточной Маньчжурии. И в условиях, когда наступление контрреволюции против революции принимало столь наглый характер, корейские коммунисты шли в гущу масс, терпеливо просвещали и воспитывали их. Массовые организации, выйдя из рамок тенденций закрытых дверей, настежь раскрывали массам двери, неуклонно закаляли их в практической борьбе.

Но эта работа шла не так легко, как ходит парусник по ветру. Был и случай, когда лишились жизни несколько революционеров, проводя работу по превращению одной деревни в революционную. А порой нам приходилось подвергаться нестерпимым оскорблениям и неверию со стороны населения, и надо было безропотно переносить все это, чтобы не выдать себя, что ты революционер.

И мое испытание в селе Фуэрхэ, можно сказать, относится именно к такому случаю.

Фуэрхэ — это был важнейший населенный пункт, расположенный на границе между Аньту и Дуньхуа. Не пройдя через эту деревню, нельзя было свободно передвигаться в Дуньхуа и в Южную Маньчжурию. Не превращая эту деревню в революционную, невозможно было гарантировать безопасность Сяошахэ, Дашахэ, Люшухэ и других смежных деревень.

Много способных подпольщиков из революционных организаций было направлено в эту деревню, но каждый раз мы тут терпели неудачу. Необходимо было немедленно плести там сеть организаций, но как только пойдет туда кто-либо из нас, его арестовывали и убивали. Казалось, выход из этого положения найти было нельзя. Ким Чжон Рён, называя Фуэрхэ «реакционной деревней», с досадой говорил, что в ней, видимо, есть шпик или какая-то организация белых, но их никак нельзя вывести на чистую воду. Стоит только услышать об этой деревне, и меня не покидала странная мысль.

В Фуэрхэ был один товарищ по фамилии Сон, состоявший в нашей организации, но ему одному было не под силу разоблачить реакционные элементы и воспитать жителей деревни в революционном духе. Кто-нибудь из нас должен был проникнуть в село, рискуя жизнью, чтобы ликвидировать того, кого надо, организовать то, что нужно, и таким образом перестроить это село из «реакционного» в революционное.

Исходя из этого, я вызвался проникнуть в Фуэрхэ.

Я вызвал товарища Сона в Сяошахэ и заранее с ним обо всем договорился.

— Вернешься в село, распространи слух: «У меня дома не хватает рабочих рук, и потому я заимел батрака». Тогда я пойду к тебе в батраки.

Глаза у Сона полезли на лоб. Он покачал головой:

— Это же риск какой! Там одни только реакционеры. Да еще вздумал пойти в батраки?

И организация тоже возражала против моего решения проникнуть в Фуэрхэ.

Несмотря на уговоры и возражения, я вместе с Соном на розвальнях, запряженных волом, отправился в Фуэрхэ. Я не умывался, не стригся, нарочно притворяясь дурачком, и проник в «логовище реакции».

Спустя несколько часов, когда мы с Соном ужинали, как вдруг, откуда ни возьмись, нагрянуло в деревню целое кавалерийское полицейское подразделение, взвивая за собой облако пыли. Как? Каким образом они узнали? А все-таки узнав, в пожарном порядке уже прислали из Аньту полицию.

Дети, игравшие во дворе, кричали: «Кавалерия!» Я вышел во двор с топором и стал колоть дрова. Точно такой же случай, какой был в доме незнакомой женщины в Цзяохэ!

Полицейские спросили, кто этот человек, указывая на меня. Сон ответил, что это его батрак.

Один из полицейских вопросительно покачал головой.

— Говорили, один из коммунистических руководителей проник в это село, чтобы руководить…

Так, значит, они прикатили за руководителем, одетым, конечно же, в шикарный европейский костюм, а перед ними вот какой-то батрак в дрянной блузе, и лицо все в саже… И они, видимо, огорчились, что напрасно хлопотали.

Тогда и мне пришло в голову подозрение: не скрывается ли в наших рядах неблагонадежный элемент, имеющий связь с врагом? О моем проникновении в Фуэрхэ знали ведь только несколько ответственных лиц.

После того как полицейская конница ускакала, я оглянулся на Сона. Он был весь не в себе, на лбу у него выступили капельки холодного пота.

Со следующего дня в доме хозяина я вставал чуть свет, ходил за водой, колол дрова, подметал двор, готовил пойло для вола. Вместе с Соном каждый день отправлялся в лес на розвальнях. В лесу я читал документы, заготавливал дрова, обсуждал дела, давал Сону задания.

Слух обо мне распространялся по селу как об аккуратном «батраке». Тогда в Фуэрхэ всерьез принимали меня за добродушного «батрака». Если обледеневало место колодца, женщины, пошевеливая пальцами, подзывали меня и просили поскорее сколоть лед с колодца. Я безропотно исполнял их просьбу. И вообще чем больше сельчане будут просить меня сделать что-то, тем больше я буду походить на настоящего «батрака». И чем вернее буду я исполнять их просьбы, тем труднее будет сыщикам унюхать во мне признак революционера.

Как-то раз в соседнем с Соном доме шла подготовка к свадьбе. В тот день ко мне валили сельчане, они просили меня месить тесто для лепешек. Они, видимо, думали, что раз я «батрак», значит, я в таком деле собаку съел.

Мой дед, всю жизнь гнувший спину на поле, часто говорил: надо владеть тремя видами работ — орудовать лемехом, резать солому на соломорезке и бить деревянным молотом вареный рис для хлебца, только тогда можешь назвать себя настоящим крестьянином-землепашцем. Но мне ни разу не приходилось месить тесто для хлебца. Семья наша жила не так богато, чтобы месить хлебец и роскошничать. Тут и попал я как кур во щи: выполнять просьбу сельчан — это все равно что выдать себя, а отказаться от их просьбы «батраку» не положено. Поэтому вначале я ссылался на занятость домашними делами. Но соседи приходили снова и настоятельно просили, да так, что мне отказываться дальше было уже неудобно.

С моим появлением во дворе дома, где шла подготовка к свадьбе, хозяева дома радостно всплеснули руками, что теперь им будет легче делать свое трудное дело. И они, вырвав деревянный молот из рук худощавого пожилого человека, тоже их соседа, вручили его мне, чуть не силком втолкнув его в мои руки. Да еще и приговаривали:

— А ну, покажи свой класс! Вкус лепешки сегодня зависит от твоего умения месить, взбивать тесто!

Было и смешно, и неловко: хозяйка дома, не зная, что творится в моей душе, суетилась, принесла корыто с только что сваренным рисом для хлебца. Любопытные сельчане стояли рядами по бокам. Им, видимо, очень хотелось посмотреть мастерство «батрака» орудовать деревянным молотом. В быт и жизнь сельчан вошла такая привычка.

Поплевав на руку, которой держал деревянный молот, я в душе думал: «Ну что же, была не была! Попробую ударить деревянным молотом со всего размаху. Ведь и это, видать, тоже дело рук человеческих! Где же написано, что батрак должен быть искушен во всех делах? Во всяком случае будут меня упрекать, что я не мастер на все руки, ишь беда какая»…

Узнав об этом, Сон спас меня из этого заколдованного круга.

— Эй, ты что, с той руки месить тесто, а? Я сколько раз тебе говорил, что руку надо беречь…

Он отругал меня с напускной серьезностью, а затем, обращаясь к хозяевам дома, сказал:

— Он-то вчера руку ушиб, когда рубил дрова в лесу, и ему сейчас это нельзя. Давай-ка я за него буду месить хлебец. Ведь это же радость, торжество соседское…

В тот день женщины угощали хлебцем гостей, а со мной бращались, как с «батраком». Другим подносили миску с хлебцем, а мне сунули его прямо в руки.

Но я о сельчанах не думал ничего плохого за то, что они так неприлично относятся ко мне. Наоборот, я считал это полезным для моей подпольной работы.

Работа по превращению деревни Фуэрхэ в революционную проходила не так легко. Такая работа в Уцзяцзы была очень тяжелой, но это, можно сказать, была пара пустяков, его не сравнить с превращением деревни Фуэрхэ в революционную.

В этой деревне я прожил примерно полтора месяца, создал организацию и, мобилизовав юношей-активистов, ликвидировал и шпика.