А вода, сначала задумчиво проковыряв дырочку в песке, нерешительно напустила лужицу, а потом вдруг буйно рванулась на волю, забила толстым стеклянным столбом. Сруб стал быстро заполняться.

   — Не польётся через край-то? — обеспокоился Фёдор.

   — А кто знат? Вишь, какой водомет! Сколь её напустит?

Колодец на глазах наливался почти вровень с землёй.

Фёдор зачерпнул пригоршней мутной водицы, отхлебнул:

   — Ледяная, зубы ломит. И взмучена.

   — Отстоится, будет как слеза. Кажись, не полнеет боле? Давай-ка оголовок соорудим.

Сергий снова взялся за топор. Сосновые щепки разлетались по сторонам, издавая сладкий запах. Из тесин и брусьев игумен сделал обшивку наземного сруба, затем приступил к возведению навеса. Мог бы просто поставить крышу двускатную на грубо струганные столбушки, но для красы принялся их обтачивать, со тщанием выбирая узорные пазы и явно испытывая наслаждение от своей работы. Сколько всего переделал он этим отцовским топором! Ставил церковь и часовню, рубил себе и братии келии, мастерил скрыни, стольцы. Он любил плотницкое дело и не бросил его, став монахом-отщельником, а потом настоятелем обители. Он знал, что постоянная глубокая молитва требует отрешения от мира с его хлопотами и заботами. Но, уйдя в отшельничество, он не отрёкся от страдающего мира, явив собой невиданный своеобычный облик русского подвижника. Он проводил ночи в долгих молитвах, он истинно видел нетварный Фаворский свет, удостоен был лицезреть явление ему Пречистой с апостолами Петром и Иоанном[38], но вместе с тем всю жизнь работал без устали, не гнушаясь никакого дела, даже самого грязного, и всю жизнь нёс крест служения миру, не забывал о скорбях бедствующих, о духовном подаянии простым верующим, мирил князей, был непререкаемым судией для власть имущих.

Построив колодец, он радовался, что смог угодить братии, но вряд ли кто тогда прозревал, что Сергий отворил источник, который не оскудеет много столетий, и, даже когда человек в отваге и дерзости познания своею ступит ногой на поверхность Луны, православный люд со всех концов Руси будет идти и идти к Сергиеву колодцу, чтобы испить глоток живительной его, святой воды.

...Но когда сам преподобный узнал, что начали звать источник его именем, то, вознегодовав, сказал:

   — Чтоб никогда не слышал я этого боле. Не я, а Господь даровал воду сию нам, недостойным, и возблагодарим Его.

Глава тридцать девятая

1

Кроме испуганного епископа сарайского первым встретил Алексия визирь Джанибека Сарай-Тимур, первый сановник: в его ведении были ханская казна, кухня, конюшни. Знаки его власти находились при нём — пояс, усыпанный каменьями дорогими, на поясе — золотая чернильница и красная печать. Важность тоже была при нём. Сквозь важность, однако, просвечивало искательство.

   — Вельяминовы-то все тута! — успел шепнуть епископ.

   — Здрассьте! — сказал владыка. — Чего им?

   — А кто знат-то? С добра сюда не ездят.

   — Конечно.

Принимали митрополита в шатре, раскинутом за окраиной города в выжженной солнцем степи. Изнутри стены шатра украсили бронзовыми шлемами. На шлемах сидели хохлатые ручные птицы и звучно попискивали. Для Алексия и царицы поставили неудобные венецианские кресла. Кошма на входе была приоткрыта, воздух чуть горчил от сухого ветра с привкусом полыни. Тоска чуждой жизни сказывалась во всём. Владыка достал чётки и помолился.

Ввели под руки Тайдулу. То была не она — тень её. Владыка сразу взглянул на глаза. Они были чисты, без гноя, но тусклы. Некогда мягкий гортанный голос царицы стал глухим и слабым.

   — Ты долго ехал степью, но запах ладана и кипариса так и не выветрился. — Она нашла силы улыбнуться и, нащупав кресло, села.

   — Весть о твоём нездравии опечалила нас, — осторожно начал владыка. — Что случилось, царица?

   — Это было внезапно. — Она махнула рукой, чтоб вышли слуги и визирь.

   — Это было давно?

   — Сразу после твоего отъезда в Царьград. Утвердили тебя?

   — Божьей милостию.

   — Мне тяжко, Алексий.

   — Знаю.

   — Мне нравится твоя речь. Русские попы говорят ровно и тихо. Это успокаивает меня.

   — Ты перестала видеть свет после какого-то сильного потрясения?

   — Я не совсем перестала. Там, откуда доносится твой голос, мне чудится слабое сияние, как от свечи.

Владыка видел, что болезнь Тайдулы — не только слепота. Она вся больна. И прежде всего больна её душа. Но как приступить к исследованию тягот такого рода? Владыка был глубоко убеждён, что исцеление души облегчает многие телесные недуги.

   — Мы слышали, бояре Вельяминовы притекли к великому хану?

   — Они здесь и жалуются на Ивана Ивановича. Мы недовольны им.

   — Царица, я из рода Бяконтовых, и мы связаны с Вельяминовыми давней дружбой. Жена великого князя, напомню, сама из рода Вельяминовых. Но я не одобряю их поступка. Когда получаешь обиду от повелителя, которому служишь, надо уметь проглотить её.

Ода слабо кивнула:

   — В Сарае любят заниматься междоусобицами князей Руссии. Это и забава, и всегда к нашей выгоде.

   — Лучше бы помирить семью тысяцкого с Иваном Ивановичем.

   — Но разве можно прощать оскорбления? — с болезненным нетерпением возразила ханша.

   — А у них покамест никто и не просит прощения, — неожиданно грубо вырвалось у владыки. — В их положении не простить, а проглотить надо, и всё. На них подозрение, но их никто не преследует.

   — Они говорят, что Иван упразднил должность тысяцкого.

   — И с этакой глупостью к хану соваться? Иль какие иные наветы удумали?

   — Они наглые, — задумчиво произнесла Тайдула. — Мы озаботимся, чтоб их спеси поубавилось.

   — Всяк, кто хочет сноситься с царём, минуя великого князя, Должен понимать, что лезет в огонь: может сгореть, но может и обжечь, — Владыка льстил так ловко, как только мог.

   — Да, может обжечь, — повторила ханша. — Мы умеем обжечь. Величие не опускается до мелочей, тогда оно теряет само себя.

   — Ты мудрейшая из женщин, царица! — убеждённо, втайне довольный, припечатал владыка. — А теперь скажи мне... Монголы ведь любят загадки?

   — Члены царского рода почти всегда говорят иносказаниями, — слегка оживилась Тайдула.

   — Теперь угадай, что ранит острее и глубже ножа и кинжала?

   — Измена! — И в горле у неё заклокотало.

   — Не спеши, дитя моё. А что лечит быстрее и легче всякого врачевства?

Он назвал её «дитя». Разве когда-нибудь ей говорили, это? Да и было ли у неё детство? Дитя! Что-то повернулось в ней. Она встала и, вытянув перед собой руки, побежала на носках по ковру, нащупала узкой ступней груду подушек и опустилась на них, прижав колени к подбородку. Позвала жалобно:

   — Иди сюда! Если тебе позволяет достоинство твоё, сядь возле меня.

   — Достоинство-то позволяет, а не позволяют кости мои. — С нарочитым кряхтением Алексий пристроил себя неподалёку, нагромоздив побольше кожаных тюфяков.

   — Ты же был сухопарый? — со смешком произнесла она.

   — Я и сейчас голенастый, только руки-ноги не гнутся.

   — У нас так болеет вельможа Исабек, — сообщила Тайдула, и голос у неё стал детским, доверчивым. Её охватило странное чувство, будто время полетело сквозь неё назад, а она не пытается сопротивляться; ей хотелось, чтоб невидимый человек, сидящий где-то поодаль, в самом деле стал ей отцом, чтобы ему можно было верить, подчиняться, надеяться на его защиту и уразумение, что он всё управит к лучшему. Так не было никогда с ней, и она вслушивалась в себя, и ей казалось, она слышит шум воды, обегающей, подмывающей степные наносы, ей казалось, небесное тепло греет ей лоб и веки, а там, меж зазеленевших холмов, по долинам передвигаются стада белых слабых ягнят зимнего окота, иль это позабытые солнцем языки снега?.. Не хотелось возвращаться в шатёр со скрипучими попугаями! Золотые дутые серьги в виде ягод боярышника печально качались вдоль её щёк — последний подарок из Московии от покойного князя Семёна Ивановича.