Испуг мелькнул в лице Иткуджуджук, но ненадолго.

   — Скажу, — согласилась она. — Они оба обижены на Джанибека. Они сделают, как велишь.

   — Ты будто не во дворце выросла, — опять усмехнулась ханша, — Велишь!.. Это просто шутка. Поняла?

   — Поняла, — упавшим голосом сказала Иткуджуджук. — Я в капкане... Как лисица в капкане.

   — Я освобожу лисицу! — недобро пообещала ханша.

2

Всё лето не выпало ни капли дождя. Жители Сарая страдали от засухи, и мудрецы уже не знали, как утешить народ. Арыки пересохли так, что на дне их осталась только грязь. Пруд посреди города обмелел, собаки лакали из него, а женщины набирали свои кувшины. Великий хан, оставив жён, всё кочевал где-то на севере между Узеней[29].

Во дворец пришла старая женщина, вышивальщица седел и перемётных сумок, и сказала главному визирю:

   — Если хотите, чтоб выпал дождь, соберите мне денег.

С каждых троих жителей собрали по два дирхема, и деньги эти оставили у кади. Уговорились, если будет дождь, чародейка возьмёт деньги. Нет дождя — нет денег. На другой день все отправились за город, где старуха уже успела разбить шатёр. В полдень колдунья положила перед собой козла, у которого была содрана кожа до головы. В руке старуха держала прут — она помахала им в ту сторону, куда заходит солнце. Тут Аллах заставил появиться тучу и повелел пойти дождю. И задождило по воле Всевышнего. Хотя с другой стороны неба солнце пекло по-прежнему.

Возбуждённая Умму прибежала к царице.

   — Я всё видела! Народ возвращался в город, утопая в воде! И я тоже. Старуха забрала деньги. Их было пятьдесят тысяч дирхемов.

Тайдула осталась безучастной. Уж который раз она ждала персиянина.

   — Я теперь верю в волшебство! — тормошила её служанка. — Пойдём к шаману! Пусть он полечит тебя. Есть очень сильный шаман. Он творит такие чудеса, что страшно смотреть.

   — Пойдём, — равнодушно сказала царица. — Пусть полечит.

Назавтра они в простой арбе поехали на окраину города, где жил шаман. Возле его юрты собралось довольно много народу. Все знали, что он будет лечить ханшу, но делали вид, будто не знали и просто так прогуливаются.

Для начала шаман показал, какие он умеет творить чудеса. В юрте было душно и темновато, но чудеса всё равно можно было разглядеть. Он попытался воткнуть нож в живот. Нож не входил. Шаман взял чурку и стал забивать нож в живот, как гвоздь. Когда нож ушёл до черенка, он вынул его и наставил на горло. Воткнул нож в горло и сейчас же вытащил его назад. Раны не было, только изо рта шаман выплюнул немного крови.

Потом по свисающей верёвке он взобрался на верх юрты и оттуда бросился на землю. Изо рта его показалась пена, живот чудовищно раздулся. Он схватил плётку, намереваясь стегануть ею царицу. Та с визгом увернулась. Тогда шаман попытался ударить её головой в лицо. Началась свалка. Шаман вопил, что кто-то мешает лечению. Тем не менее слуги Тайдулы вытолкали его из юрты. Но шаман уже был в общении с потусторонними духами. Поэтому чудеса продолжались. Он вскочил на коня, разогнался и верхом скакнул на крышу ближнего саманного дома. Спрыгнув оттуда, он помчался дальше и взлетел, как по воздуху, по обрывистому отвесному берегу. Там он упал с коня и сделался без памяти. Призвали другого шамана, чтоб опамятовать первого. Пришедший стал трясти над упавшим погремушкой, сделанной из рога дикого животного. На каждом отростке рога было по три маленьких кольца. От их звона шаман пришёл в себя, поднялся и, поддерживаемый под руки, побрёл к своему жилищу.

Так закончилось лечение. Царица пыталась шутить над незадачливым волшебником, но чувствовала себя немножко одураченной. Добрая Иткуджуджук пробовала бранить царицу за то, что она подвергала себя опасности, хотя браниться «маленькая собака» совсем не могла по причине своего тихого шелестящего голоса. Как раз в это время она наконец-то принесла письмо Джанибека, перехваченное персиянином. Письмо назначалось в Солхат.

Как неосторожны, как опрометчивы бывают даже царицы! Как легко влекутся смертные к падению, надеясь через него победить судьбу! О, заблуждение!.. Задрожавшими пальцами Тайдула взломала печать.

«Чёрные глаза при золотых волосах особенно хороши, искусительны. На лице их взгляд подобен бездне непроницаемой, где искры сверкающие резвятся, и пропадают, и возникают. Губы спелые сомкнуты, будто готовый к цветению бутон хорезмской розы. И пальцы, совершенные длиною, блистающие гладкостью, незнакомые с усталостью, не знающие труда. Забираю их в рот, как прохладные виноградины, прижимаю к нёбу пылающим языком, прикусываю зубами, заполняясь пламенем желания моего. Изливаюсь в тебя тысячью жизней, каждая из них — рай вожделения моего бесконечного. Приникаю ртом к двум огненным лепесткам на твоих грудях, пью их огонь, удерживая ладонями рыдания твоих бёдер, бешенство их призыва, наслаждаюсь болью от ногтей твоих, вонзённых в мою спину, оставляющих на ней кровавые борозды. Заглушаю сохнущими губами твои стоны и страстные умоления и языком хочу достать сладкую влагу твоей глотки. И когда наконец напряжённо, неотступно проникаю в нежнейшую тайну твоего тела, в распалённый плен её, тысячелетия творений и миров сжимаются бьющимся вихрем, уничтожая в нём наши жизни, время и имена, я исчезаю, я только беспощадная сила, влекущаяся в поток небытия, и тебя уже нет, мы — одно последнее содрогание вселенной, мы — только хрип её, бесконечно рождающей и убивающей, мы — только взрыв её горящей утробы перед глубочайшим покоем и освобождением. Долго-долго я выплываю из глубин тяжёлых тёмных вод и беспомощно, безгрешно, бесплотно касаюсь языком твоей кожи, я невинен и беззащитен, как дитя. Боюсь увидеть твоё лицо. Так боятся рабы взглянуть в лицо царя. Это миг величия и наинижайшей преданности. Он может быть только мигом. У него нет длительности. Я разрываю наше слияние. Я умираю в отчаянии его конца. Но твой шёпот: придёшь? — в нём полнота твоей власти, повеление, какое исполню даже ценой жизни и трона...»

Тайдула сухо и зло зарыдала, комкая тонкую китайскую бумагу, где знакомая вязь мужнина почерка обозначала слова, столь не присущие его ханскому достоинству, не произносимые им никогда, ни в весёлую весну их супружества, ни в зное зрелого брака. Кому?.. Кто это?.. Молнией догадка: чужеземка! Мусульманка не ждёт таких слов, она их не знает. Она считает приходы мужа и гордится их числом перед другими жёнами и наложницами. Зачем ты, Тайдула, не такая? Зачем знаешь искусство любви и ту гордость, какою может быть возвышена женщина? И теперь это не тебе? Это не тебе!

Она вышла из шатра. Стража не шелохнувшись проводила её глазами. Сейчас ханша готова была предать казни весь мир, не щадя никого. Родовые законы убийства ожили в ней. Она шла на ветер в степь, и беззаботные девушки, дети прятались, завидя её. Заломив руки, не унимая волчиного воя, рвущегося из горла, шла Тайдула, не разбирая дороги. Она всегда приказывала разбивать свой шатёр на краю города, не любила гам, вонь и суету. Гонцы не смели верхом приближаться к её шатру. Курительные палочки с запахом жасмина и сандала всегда тлели в плошках у входа. Волосы ханши всегда благоухали розовым маслом. Всегда её надменное величие сопровождали душные ароматы. Её тяжёлые крупные драгоценности затмевали украшения других жён, их ревнивый завистливый шёпот звучал вслед за каждым появлением Тайдулы на людях. О её удивительных ночных ухищрениях говорили друг другу на ухо: женщины — недоверчиво и насмешливо, мужчины — восхищённо. Правда ли, что старшая хатунь необыкновенная искусительница, мог подтвердить только великий хан. Но кто посмел бы его спросить?..

Бокку давила на виски. Тайдула сбросила её. Ветер погнал шапку по степи, переворачивая её и играя пышным султаном. Шею душило густое ожерелье из монет. Тайдула сбросила и его, не замечая. Потом отстегнула широкие золотые обручи на запястьях, уронила, не глядя, только изумруды мигнули прощально, зелено. Она разорвала на себе ворот, так что обнажилась грудь.