А на заре, пробудившись от холода, он углядел в открытую дверь, как отец носит матушку на руках по малиновым, заревым сеням, как свисают её косы с отцова плеча, и прерывисто, счастливо вздохнул: всё хорошо! Ах, как хорошо! Что же он слышал ночью, то — сон...

На третий лень Святой недели допросился наконец Митя у дядьки, чтоб сообщил тайну, какую обещал, какую только волшебники знают. Матушка с батюшкой пошли в лес гулять, и Митя с дядькой с ними пошли. Добрели до густой чаши с буреломом прошлогодним. Матушка с отцом сели на поваленное дерево, а Иван Михайлович повёл Митю вдоль чащины.

   — Я тебя заговору научу, — сказал тихонько. — Повторяй за мной. Хожу я, раб Дмитрий, по крутым оврагам, буеракам, смотрю я через все леса: дуб, берёзу, осину, липу, орешину, по всем сучьям и ветвям, по всем листьям и цветам, чтоб было в моей дуброве подобру и поздорову, а в мою бы зелену дуброву не заходил ни зверь, ни гад, ни лих человек, ни ведьма, ни леший, ни домовой, ни водяной, ни вихорь. А был бы я большой-набольшой, и было бы всё у меня в послушании. А я был бы цел и невредим.

Митя всё послушно повторял и почти запомнил с первого разу. Только боялся немножко, как бы из завалов не выскочила мокрая лиса. Но дядька заверил, что на лис в этот день слепота нападает, потому что нынче Мартын-лисогон и лисы должны переселяться в новые норы, у них своих хлопот полон рот. Митя успокоился. А когда вернулись туда, где родители сидели, подумал и сказал:

   — У маленьких заговоры не действуют.

   — Почему это? — удивился Иван Михайлович.

   — Надо сначала нагрешить побольше, чтоб нечистая сила тебя полюбила и слушаться стала.

Дядька инда рот разинул:

   — Ну, княжич! Ну, мастак! Не учён, а уже востёр, что твоё шило!

Отец с матушкой смеялись, и Митя видел, как они им гордятся.

А ещё через неделю, как раз на Радуницу, к вечеру примчался гонец из Москвы. При виде его сердце у Ивана ёкнуло: может, понесла Мария Александровна и брат крест возвернуть требует?.. Ах, как бы!.. Но запылённое лицо усталого посланца обещало что-то недоброе. Горькие вести и гонцу не в радость.

   — Иван Иванович, великая княгиня призывает тебя спешно.

   — Великая княгиня?.. А брат? — Губы, как чужие, не слушались.

Гонец потупился.

   — В Москве ни одного двора без больного.

   — Она пришла?

   — Да.

   — А брат?

   — Умирает.

3

Он мучился неделю. Он не велел пускать к себе братьев и гнал жену. Андрей насыкнулся было распоряжаться, но Мария Александровна, отяжелив его взглядом, сказала коротко:

   — Рано разгоняешься.

У опочивальни, где кончался великий князь, толклось много народу, но внутрь заходить боялись. Даже лекари. Даже слуги заскакивали словно в пожарище, в руки воды подать боялись, ставили ковшик так, чтоб Семён Иванович сам дотянуться мог. Изредка слышался голос больного, повторявший одно:

   — Как я устал!..

Голос этот изнурённый было не узнать.

Мария Александровна сказала странное:

   — Он уже умер, Ваня.

   — В тебе есть дитя? — Он спросил просто, без смущения.

Она ответила так же просто:

   — Наследника не будет.

Иван сел, спрятал лицо в ладони, перестал слышать окружающих. Так с ним бывало уже когда-то давно, но он забыл когда.

Ждали духовенство на сороковины Феогноста, однако из епархий мало кто приехал. Белое священство всегда в народе, протекание жизни его разделяет. На Фоминой неделе венчать надо. Но не было — кого. А уж отпевать, панихиды служить — эти печальные обязанности каждый день. Многим начинало казаться, что «чёрная смерть», неразборчивая и беспощадная, унесёт всех живущих. В Москве люди падали и умирали повсюду: в домах, прямо на улицах, на свалках, в сточных ямах, где шныряли жирные крысы в устрашающем количестве.

Колокола звонили целыми днями, молебны не прекращались. В какой храм ни зайди, только и слышны были слабые голоса поредевших хоров: Упокой, Господи, души раб Твоих, на Тя бо упование возложиша...

Когда стали рушиться зимние снега, поняли, что и отпеть-то не всех смогли, вытаивали из сугробов полуразложившиеся трупы безвестных людей, которых уж было не опознать. Их стаскивали в общие скудельницы, торопливо забрасывали землёй. Москвичи роптали:

   — Как падаль пёсью...

   — Не христианский погост, а скотомогильник.

   — И куды тысяцкий глядит?

   — Вельяминов-то Васька? С него какой спрос? Ленив да жирен, лишь о своём печётся.

   — Хотящие гору железную теменем пробити только мозг свой излиют!

Ядовитым дымком курилась среди бояр ненависть к Вельяминовым. Но боялись князя великого и открыто не высказывали. Чёрные сотни и слободы, гости — вольные торговцы, площадные подьячие и даже смерды роптали, даже кабальные холопы. Не говоря уж о зажиточных огнищанах[21] и тиунах. Смятение зрело в народе, и копилось возмущение. Оно конечно, чума — кара небесная за грехи наши многие, но и сам не плошай! Появилось роптание на властей предержащих, даже на великого князя, что оборонить от напасти не в состоянии. Выходцы из Твери, помнящие старые распри, намекали, дескать, кровь мучеников вопиет, кровь на Даниловичах и чадах их. Иные говорили, в колодцы чего-то жиды сыплют, и намеревались их побить, но жиды мёрли так же, как православные, и мусульмане, и как католики, шведы пленные, новгородцами в Москву присланные. Злые мятежи зрели, только сил на них не было; каждый ждал: не я ли — завтра, не моя ль семья? Даже воры, головники и прочие худые людишки призатихли и грабить опасались.

А уж весть, что сам великий князь занемог преопасно, всех просто прихлопнула, и печалование было велико. Словом, как выразился Восхищенный, сбежалися туЧ1Си в одну кучку. Он бродил из монастыря в монастырь, из прихода в приход, обедал на поминках, где они устраивались, ничего не боялся. Пословица, им повторяемая, стала как бы изречением, даже вроде пророчеством.

Услыхав о приезде братьев Семёна Ивановича, он немедля явился в великокняжеский терем и был пропущен беспрепятственно из-за царившего там беспорядка и растерянности.

   — A-а, это ты? — очнулся Иван. И сразу же обожгла его мысль о деле, которое надлежало исполнить тотчас же: письмо к Шуше. Он скорым шагом пошёл в свой терем, Восхищенный посеменил за ним.

Иван вызвал гонца, спешно написал краткую грамотку: «Поклон госпоже моей, супруге. Не приезжай даже на похороны. Затворись крепко. Береги Митрия». Глядя, как скрывается гонец в прозрачном зелёном дыму распускающихся садов, подумал: хотели мы в своём гнезде напасти переждать — не пришлось, знать не желали, что кругом деется, но — не миновать.

   — Бают, будто образ Спасов на золоте, святую Ефросинью на золоте, тако же золото, коим благословил батюшка ваш Калита, Семён Иванович всё отказал княгине своей? По горячей к ней любови? — с любопытством спросил Восхищенный.

   — Да тебе-то что за дело? — оборвал его Иван с желчью. — Ты монах, а в мирское суёшься, аки баба-соплетница.

   — Да я лишь соболезную и сострадаю. Что мне до золота княжеского? Лишь про то молвлю, что другой-то жене, Евпраксии, ничего не дадено.

Иван сел на лавку, сцепил на колене пальцы так, что они побелели.

   — Ты мучить меня пришёл, бес?

   — Кня-азь, — с упрёком протянул Восхищенный, — это я-то бес, это я-то мучить хочу? Горе затмило очёса твои духовные. Поэтому я тебя прощаю.

   — Что тебе надо? — превозмогая бешенство, спросил Иван.

   — Напомнить хочу и остеречь тебя, не боле. Той весной, как оженился князь великий Семён и привели ему Марию тверскую, помнишь, паводь велика вельми случилась, таковой и не бывало? Не знамение ли? А мученики литовские, Ольгердом истерзанные[22]? Не забыл? Эти два года — победы сатанинские. А чудотворство Петра-святителя — предостережение. Чудеса-то на могиле его многия, а?