И — от греха подальше! — бояре и купцы начали торопливо вставать, гремя лавками, роняя посуду, гуськом потянулись к выходу.

3

   — Никакого вече! — жёстко объявил Семён, когда они с Иваном пришли в покои наместника. — Чтобы михирь стоял, пускай воробьёв сначала поедят. Едрёнее будет!

Дмитрий Александрович не согласился:

— Испокон века на Руси участвовать в вече — не обязанность, а право каждого, у каждого есть право голоса, и у человека наибольшего, и у мизинного...

   — Ну и пускай голосом пользуется, но слушать-то его голос зачем? — поддержал Иван брата, заранее желая поссориться с будущим тестем, чтоб никакой свадьбой не грозили.

   — С языческих времён идёт, когда люди жили дикими племенами и всё решали большинством голосов, — сразу принял его поддержку Семён, — но ещё тысячу лет назад святитель Иоанн Златоуст учил: «Мнение толпы не есть истина».

   — По решению этой самой вечевой толпы брата Узбека в Твери сожгли, а в Брянске князя убили, — с готовностью добавил Иван. — На кой нам такое вече!

Наместник брыкнул было его взглядом, но сдержался:

   — Вече — значит вещать, князи! Иль неведомо? Это и сходка, и совет, и народное собрание.

   — И тайный заговор, — подсказал Иван.

   — И самоуправство черни! — вскипел Семён.

   — Как же наместник разрешает черни самоуправствовать? — Брат шёл с ним плечо в плечо.

   — И опять — как вам растолковать? Сдумать вече может любой горожанин, если понадобится, в любое время, в любом месте — на княжем ли дворе, на торжище ли, у церковной ли паперти. А сдумали, оповещают всех — через бирючей или вечевым колоколом.

   — А где нынче тверской вечевик, знаешь ли?

   — Знаю, — потупился наместник. — А что это ты, Иван Иванович, Брянск помянул?

Семён охотно разъяснил:

   — А то, что в Николин день сотворили брянские злые крамольники дело гнусное. Сошлись на вече и порешили убить князя своего Глеба Святославича. Схватили его прямо в дверях на паперти святого храма и умертвили жестоко, как ни увещевал их владыка Феогност, даже проклятием грозил! Вот они, Литвы языческие плоды! Выше храма Божьего для них вече безначальное...

Дмитрий Брянский изобразил удивление:

   — Неужли? Ахти мне! Я давно оттуда, ничего не слыхивал. — А сам глазами забегал, так и стрижёт ими, сразу мыслями-то вскочил: не произойдёт ли из этого для него чего полезного? Мечтание-то давно, поди, таил. — Всё будет в руках владыки Василия, а он, сам видел, как настроен. — А сам уж рассеян сделался, уж о другом помышляет.

   — Я знаю, что такое вече, — стоял на своём Семён. — Матерный лай и бесчинства.

   — Мы же не ведаем, из чего такое получилось!

   — Ты хвалился вином фряжским, — Семён словно не слышал виляний наместника. — Давай сюда, на пиру был, а только усы замочил.

Дмитрий обрадовался такому повороту:

   — Сейчас познаем, что за фряжское, а как познаем — без остатка изопьём! — Собрался было вызвать слугу, но раздумал, сам достал три серебряные чаши с вислой полки, а за фряжским пошёл к казёнке: знать, очень дорожил вином тем, коли запер в клеенный из липовых досок шаф, наглухо приделанный к стене и предназначавшийся для хранения ценных вещей и грамот. Отдёрнул суконный занавес с навесного поставца без дверок, снял блюдо с ломтями сушёной дыни.

Семён внимательно проследил за ним:

   — Любишь, знать, сладко жить?

Дмитрий необидчиво согласился:

   — Кто ж не любит! — Откупорил толстостенную бутыль. — Из немцев купцы привезли, чёрный хрусталь, дабы пить и горя не знать, не ведая, много ли в ней зелья осталось.

Вино было тягучее, тёмно-вишнёвое, терпко-сладкое. Семён пригубил чашу, почмокал губами.

   — А что это за крикливые купчины в заднем углу сидели?

   — Это Туры, все родня: старший Тур, сын его — Туреня, племянник — Турище. Все они купцы поморские — ходят за товаром на Балтику, на Белое море, к немцам и датчанам, лодий понастроили в Волхове и Ильмене. — Дмитрий стоя пил из чаши, его большое брюхо выпирало над столом так, что полы ферязи еле сходились.

Сидевший в сторонке Иван неприязненно наблюдал, как наместник наливал себе вино, опрокидывал его в волосатый рот, уже не чувствуя, видно, его вкуса.

   — Э-э, княжич, а ты что же не отведаешь винца знатного? — заметил наконец наместник скучающего Ивана. — Какой ты баской вьюнош! — Покачиваясь, стоял и разглядывал Ивана, соображал что-то. Сообразил — подошёл к двери, хлопнул в ладоши.

Дверь тихо открылась, на пороге появился одетый в длинную посконную рубаху Челядинин.

   — Позови-ка дочку мою сюда, Феодосьюшку.

Челядинин бесшумно удалился.

Сердце у Ивана забилось лёгкой метью. Хоть и не собирался он жениться, но некоторое любопытство в сей миг испытал: ну, пускай придёт, поглядим. Покусал губы, скрывая усмешку, уставил на дверь сизый взор из-под бровей. Щёки его жгло.

Она пришла и остановилась в дверном проёме. Маленька, легонька, пряменька. Через лоб лента белая, взгляд светлый, неспешный. Видно было, что понимала, зачем звана, и спокойно дозволяла смотреть на себя молодым князьям, смущения не выказывая и вызова девичьего тоже и рук в кошачьем оцарапе не пряча.

   — Вот, дочка, княжичи московские, княжич Семён да княжич Иван.

Феодосья покосилась на Ивана. И застеснялась. И потупилась.

   — Да ты не сгнетайся красы своей, — пьяно увещевал её отец. — Беда, ведь спелое яблочко на ветке не удержишь, — посетовал, ища поддержки у Семёна.

   — Ну, я могу уйти, тятя? — Феодосье было явно в тягость нетрезвое состояние отца.

   — Иди-иди, надо будет — позову.

Дмитрий Александрович обхватил обеими руками бутыль, поднёс её к уху, взболтнул, прислушиваясь, плещется ли там, в тёмном хрустальном нутре, фряжское, понял, что не всё ещё выдул, плеснул в чаши себе и Семёну. И вдруг его осенило сквозь пьяную муть:

   — Я ведь, кажись, теперь старший в роду брянских князей, а? Хоть много там чмуты и желудяков, и всё вече любят, как новгородцы...

   — Будь ты, Дмитрий, хоть трижды старшим, но, покуда ты московский наместник, должон о нашей выгоде думать и печалиться. Как будем серебро из новгородцев выкручивать? — Семён говорил так напористо, что Дмитрий Александрович даже протрезвел. Помолчал, стряхивая с усов и бороды винные капли, признался:

   — Нету, Семён Иванович, у меня тут ни признания, ни влияния. И никто тебе не поможет, окроме владыки Василия. С ним и на вече не страшно выходить.

   — Не будет веча! — сказал, как пролаял, Семён, после чего и говорить уж было больше не о чем. Братья молча покланялись с наместником и ушли в отведённые им покои.

4

Сшибка братьев с наместником и то, что Феодосья показалась, удивительным образом разрядили напряжённость.

   — Ну, как тебе невеста? — смеясь, пытал Семён.

   — Неправду сказал князь Дмитрий, будто она зрелое яблочко на ветке.

   — Что так?

   — Мала совсем, и тут вот, — Иван положил руки себе на грудь, — ничего ещё не наросло.

   — Ты погляди-ка на него! — захохотал брат. — Чего ему надо! Перси, Ваня, это наживное, отрастут. Хуже, что, кажется, не быть Дмитрию Александровичу князем брянским.

   — Это что же, я с ней спать должен буду? — беспокоился Иван.

   — А ты как думал, мил-лай? — веселился Семён. — Тебе для чего же хоромины устроены? Или ты там бирюком до старости просидишь? А баловать начнёшь?

   — Как баловать-то? — захотел узнать Иван.

   — Вот идёшь, к примеру, по базару, взял незаметно яблоко с лотка и за пазуху его, а потом съел где-нибудь в уголку, оглядываясь. Сладко будет. А можно самому вырастить яблочко в своём саду, заботиться о нём и ждать его спелости. Не слаще ли будет оно?

   — Вот скука-то!