От постоянного внутреннего раздражения даже голова болела почасту.

Но однажды утром, встав поздно — даже заутреню проспал, он почувствовал в душе мир, отпустило его искушение недоброе. В опочивальне было жарко и необыкновенно светло. Набросив кожушок, без шапки, Иван вышел во двор и остановился — всё было белым-бело от снега пушистого и свежего. Сверстники Ивана играли в снежки, бросались в сугробы, толкались, как молодые зверята.

Первый раз после той ордынской ночи бледная улыбка взошла на лице княжича. Шура, тоже с непокрытой головой, с распустившейся оснеженной косой, всё позабыв, позвала:

   — Иди к нам, Иваша!

Он покачал отрицательно головой.

   — Что ты такой гордый, а? — Подбежала, бросила ему в лицо пригоршню снега. — Уезжаешь опять?

   — Да. В Новгород с братом. — Он медленно обтёр лоб и щёки. — А вы тут всё резвитесь?

   — Приедешь когда-то, а мы тут все переженились!

   — Одно у тебя на уме, Шуша.

   — Княжич, звездиночка моя! — Она отряхнула снежную пыль с его плеча. — Чего ты печален? Что смотришь так?

   — Шубка у тебя славная.

   — Да? — Она смотрела ожидающе, но Иван не нашёлся, что ещё сказать.

Появление тут батюшкина крестника инока Алексия Бяконтова оказалось как нельзя кстати. Он поспешал через двор в митрополичьи палаты по снегу без тропы, имея лицо, осветлённое улыбкой и выражением рассеянно-радостным.

Шура не любила и боялась монахов, потому, как бы не видя Алексия, побежала прочь, мелькая среди заметённых теремов голубою парчовою шубкой, подбитою белкой. Пройдёт менее двух десятков лет, и придётся все надежды и упования возверзать на этого чёрного инока[61] ради власти великокняжеской, ради сына малого. Но пока впереди — целая вечность, и Шура бежит, оступаясь в сыпучие сугробы и оборачиваясь румяным разгоревшимся лицом на печального княжича и радостного инока.

   — Владыка Феогност благословил меня наместником его быть, — сообщил Алексий. — Иду вот крестного известать, теперь в Москве жить буду, на митрополичье» подворье.

   — Доволен? — спросил Иван, тоже почему-то радуясь.

   — Многие скоро получили прощение грехов, но никто скоро не приобрёл бесстрастия, — улыбнулся Алексий, — для приобретения его нужно долгое время, многий труд любви и помощь Божия. А ты что-то невесел, Иван Иванович?

   — Почему думаешь?

   — Вижу, вроде бы тень какая на тебе. Хочешь сказать мне что-нибудь?

   — Не знаю, — потупился Иван.

   — Покажи, что ль, хоромы-то? Ни разу у тебя не бывал, — почти застенчиво попросил Алексий.

   — Отчего ж нет? Тут и никто не бывает, — согласился Иван, не заметив, как сразу метнулись по нему чёрные глаза монаха.

Двадцать лет уж иночествовал Бяконтов, многими знаниями овладел, в духовном делании продвинулся и сомнения юной души княжича читал, как раскрытую книгу. Одиночество, даже неосознаваемое, тяжко для нежного возраста отроческого. Во всякие лета человек в наставничестве нуждается, да не всякий его находит. Часто душа о помощи взывает, да не слышат её. И она замыкается, закрывается, толчётся сама в себе, снедаема борениями, в коих истину открывает. Не сочувствие ей нужно, не тёплый привет (они лишь расслабляют), но совместное исследование и усердие, дабы не впасть в горделивое обольщение, не искать того, чему время ещё не пришло. Многообразны и неотвратимы искушения для каждого человека, и не всяк способен к сильному самопринуждению. Узки врата и тесен путь, ведущий в жизнь истинную, столь тесен, что и двоих, вместе идущих, не вмещает. Как растениям необходимо перезябнуть зимой, чтобы плод принести, так искусительные прискорбности необходимы для плодоносил духовного. Кто не претерпит доблестно тяжёлого бремени встреченных искушений, тот не принесёт плода, достойного небесных житниц и сокровищниц.

Но как внушить сие отроку неопытному, как обрести допрежь доверие его? Алексий понимал и жалел Ивана, но чувствовал, что нельзя показывать это, да и сам не готов был к наставничеству, слишком вдруг сложилась их встреча. Он мог только догадываться, что творится в неокрепшей душе княжича: не в исправлении она нуждается, не грехами смятена, но томится неприятием вокруг происходящего, не мирится с несправедливостью и не смеет судить. И не может не судить.

Поэтому, слушая сбивчивый и неполный рассказ Ивана о том, что пережил он в Сарае и здесь по возвращении, Алексий не пытался объяснять ему сложностей жизни и поведения людей, да и сам не вполне ясно понял, что именно томит Ивана, только сказал осторожно и мягко:

   — Если ты любишь ближнего, не охаивай его, даже если он, на твой взгляд, не прав или жесток, но молись о нем, проси о нём Господа, а пуще проси о собственном устроении.

   — Эх, отче! — почему-то вздохнул Иван.

   — Не убедил я тебя?

   — Убедить-то убедил, что тут возразишь. Только всё на бегу как-то...

   — Да, да, — застыдившись, согласился наместник, — но мы теперь можем часто встречаться и беседовать подолгу.

   — Беседовать? — переспросил Иван, дёрнув бровью. — Найдёшь ли время для того? Владыка тоже обещал, да некогда ему, видно. — Княжич испытующе прищурил сизосиние глаза.

   — Укорил ты меня, Ванечка, заране. А может, я ещё и не провинюсь перед тобой? — с некоторой принуждённостью улыбнулся Алексий. — Пригожий ты наш! Всё-таки хорошо, что мы сумели что-то сказать друг другу? Или нет?

   — Хорошо, — по-детски доверчиво кивнул Иван.

Часть вторая

БРАТ

Глава девятая

1

  неподвижном взгляде отца, в мерцающих свечными отблесками глазах была усталость.

   — Всё ли тебе понятно?

Семёну показалось, что и голос у отца стал иным — надломленным, тусклым.

   — Понятно-то понятно, но... как управу найти на строптивых новгородцев, коли ты велишь наместников отозвать?

   — То и будет управой на них, что я наместников своих отзываю, — тихо, терпеливо втолковывал Иван Данилович. — Внушите посаднику и владыке, как и всему люду новгородскому, что, покуда не найдут они для нас две тысячи гривен серебра, будут в нашей немилости. Нетрог тогда противятся и Литве, и немцам, и Твери — они с них не две тысячи, шкуру саму спустят.

Семён решительно кивнул головой, пристукнул о столешницу крепко сжатым кулаком. Иван Данилович пронаблюдал за этим из-под седых, собранных в одну тесьму бровей:

   — Но кулачищами-то зазря не машите. Не сразу и не вдруг всё решайте, измором берите. Яблоко надо рвать, когда созреет.

   — Понимаю, отец. Зазря махать не надо, яблок зелёных рвать не след. Однако внушать всем надобно, что Москва — единственная сила на Руси.

   — Может, и не единственная, но самая сильная сила. — Иван Данилович поднял на сына глаза, отвердевшие и блестящие. — Надобна нам эта сила единственно для того, чтобы собрать разрозненные русские земли в одно целое. А как эти все земли собрать, знаешь ли?

   — Как ты собирал? Иные прикупить, как Углич, Белоозеро, Галич. Иные силой примыслить, как примыслил дядя Юрий Можайск и Коломну.

   — Ещё как?

   — Не знаю.

   — А как же удалось нам получить у хана ярлык на Ростовское княжество? А Ярославль?

Семён понимающе заулыбался. Да, ловок отец! Все думают, что дочери в семье не в счёт, что нет проку от девок, потому об их появлении на свет даже в летописном своде не поминают. Но сосватанная за шестнадцатилетнего ростовского князя Константина старшая сестра Маша большой прибыток в семью принесла! А после того как Дуняшу выдали за князя Василия Давыдовича, и в Ярославском княжестве стали жить по указке Москвы. И белозерский князь Фёдор Романович, женившийся на младшей сестре Феодосье, у великого князя при стремени! Да и самого Семёна в юном возрасте отец расчётливо сочетал с дочерью великого князя литовского Гедимина. Теперь, видно, пришла очередь Ванюши с Андрюхой?