…Было за полночь, когда в заднюю дверь погребка дядюшки Юрая кто-то постучал два раза, потом еще раз. Это был Штефан Такач. Как ни тихи были удары, дверь немедленно открылась, и в темноте комнаты послышался вздох облегчения и тихий возглас женщины:

Боже, вы все же искупались!

— Власта, это вы! — воскликнул Штефан.

— Боже, я так ждала вас… — повторяла девушка.

…В эту ночь, как всегда по четвергам, в комнатушке второго этажа с окном, плотно занавешенным маскировочной тканью, Ян Колена писал очередное донесение, которое связной Штефан Феранец доставит на партизанскую базу.

«В гавани потоплен пароход с вооружением и боеприпасами для фронтовых частей, — тщательно выписывал Колена ряды цифр, шифруя донесение. — Выведен из строя мощный портальный кран № 3: зубилом выкрошены зубцы шестеренки. Девочки выяснили, что вчера на Зволен отправлен эшелон с боеприпасами и три танка. На линии Братислава — Ламачи дважды за неделю вырезали двести метров телефонного провода. Сообщаю фамилии тайных осведомителей гестапо…»

За окном вдруг загремело, как в летнюю грозу. Колена отложил ручку и прислушался: бьют зенитки. А это бомбовый удар. И недалеко, возможно в порту. Колена погасил свет, подошел к окну и приподнял штору. В темном небе разрывались зенитные снаряды. Это было волнующее зрелище. Прожекторные лучи схватывали серебряный самолет, по не могли удержать его. Снаряды, казалось, разрывались точно в районе цели, но самолет продолжал упорно продвигаться вперед, пока прожектористы совсем не потеряли его.

Подняв голову, Колена искал глазами самолет, но думал о том, что делается сейчас в зимней гавани, и волновался за Такача. Уж такая его, Колены, участь — за всех волноваться. «Все дело в том, — как-то сказала его золовка, — что у Яна нет своих детей. Вот он и волнуется за всех». Она не раз шутя спрашивала его: «Ну вот скажи, Ян, ради кого ты стараешься»? И он в тон ей отшучивался, а с неделю назад, когда не находил себе места, беспокоясь за Власту, вдруг сердито сказал: «Ради детей». Она удивленно подняла брови: о каких детях говорит этот милый, этот упорный холостяк? А ему сразу стало легче, и он уже не сказал, но подумал: «И ради твоих детей…»

Гром все более отдалялся, все глуше и глуше становились его раскаты, как это бывает и в летнюю грозу.

«Интересно, — неожиданно подумал Колена, — закончится война до лета?»

Он хотел представить себе этот день. Улицы полны народу, и почему-то много детей… Может быть, потому, что нечего бояться зенитных осколков? Он улыбнулся своей мысли и опустил штору. Прошел в темноте, осторожно ступая, вытянув руку, как слепой, в свой угол и нащупал шнурок от лампы. Зажег ее и, глядя на первые ряды цифр, мысленно расшифровал их: «В зимней гавани потоплен пароход…»

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

С каждым днем все более угрожающим становилось положение тех партизанских отрядов и соединений, которые оказались среди прифронтовых немецких частей.

Именно в этом положении находился и отряд Зорича.

Германское командование принимало решительные меры против партизан, используя механизированные части и артиллерию.

На душе у всех было очень тревожно. И, возможно, именно из-за большой опасности, грозившей всем, в том числе и Тане Кашириной, Нестор как-то особенно ясно понял, как дорога ему эта девушка.

Никогда — ни в страшные дни немецкого наступления сорок первого года, когда он в числе других студентов ушел добровольцем на фронт, ни тогда, когда пробивался из окружения, — его не волновала мысль о смерти. Почему-то он был уверен, что ничто, никакая сила его не возьмет.

Это не значит, что во время бомбежек или жестокого артиллерийского налета он не залезал в щель, не вжимался в сырую стенку окопа. Жить каждому хочется!

Но прекращался обстрел или бомбежка, и Нестар встряхивался и опять не думал о том, что его ждет. Должно быть, сказывалась его жизнерадостная молодость, его вера в лучшее.

И вдруг сейчас Нестор стал задумываться об этом самом будущем. Сердце тревожно билось, когда он слышал, что каратели разгромили то один, то другой партизанский отряд, то целую партизанскую бригаду, и Нестор сжимал зубы при мысли, что Таня, своенравная и гордая девушка, может попасть в руки врага, немецкой солдатни или гардистов. Нестор наполнялся еще большей нежностью к девушке и терзался тем, что вот никак не получается у него объяснение с Таней. Только он соберется с духом, как Таня колким словом сразу же отрезвляет его и все летит к чертовой матери. Почему, интересно, так получается?

Иногда он удивлялся самому себе. Никто никогда не считал его размазней. Да он и действительно не был таким. Еще в школе он слыл боевым парнем. В шестнадцать лет он уже стал работать. Тогда ему давали все восемнадцать. Его мальчишескому самолюбию это. льстило. И, желая подчеркнуть свою самостоятельность, он курил сигареты и сквернословил, как и некоторые другие парни, пропадал на танцульках, а потом познакомился с веселой вдовой, старше его на десять лет, и зачастил к ней.

Перелом в его жизни наступил, когда он познакомился с Марусей Карась. Это она, комсорг шахты, помогла ему выйти на тот путь, который привел его в вечернюю школу, а затем в институт.

Иногда Нестору казалось, что Таня Каширина чем-то похожа на Марусю. Может быть, они походили друг на друга складом своего характера, своей светлой верой в людей и своей нетерпимостью ко всему грязному, пошлому и низкому? Да, видимо, в этом было сходство.

Маруся Карась ввела Нестора в круг своих интересов, в комсомольский штаб шахты, и какое искреннее и первое по-настоящему большое горе испытал он, когда преступный недосмотр одного из ухарей взрывников повлек за собой гибель Маруси Карась.

В те дни он собирался сдавать экзамены в институт и вскоре сдал их, как. этого хотела Маруся Карась.

Обо всем этом Нестор никогда и никому не рассказывал. Это была страница его биографии, которая не прикладывается к анкетам. И даже у партизанского костра, когда оттаивают человечьи души и раскрываются друг другу навстречу, у него никогда не возникало желание коснуться этого.

А вот сегодня такая редкая минута наступила. Он не мог сказать, что его к этому побудило, но вдруг стал рассказывать Тане о своем детстве и отрочестве, о том, как не мог найти своей дороги в жизни, и как Маруся Карась, комсомол вывели его на прямой путь, и как он начал воевать с немцем, как попал в окружение, и как верил в свою звезду…

Может быть, он отважился на этот откровенный и такой важный для него разговор, потому что они были одни — Ниночка Чопорова в этот вечер распевала свои воронежские песни в кругу друзей на «участке Сукасьяна», как партизаны называли сенники. И Таня сегодня была какой-то совсем другой — притихшая и задумчивая, будто ждала этого откровенного разговора, этого сердечного признания.

Был поздний вечер, Нестор расшифровал то, что было принято с Большой земли, и пора было уходить в свою землянку, общую с Пражмой. На исходе был керосин в фонаре «летучая мышь», и фитиль трещал. Но было не до него. Не слышал Нестор и шагов часового у землянки, тех шагов, которые не раз сдерживали его, когда он оставался наедине с Таней.

Нестор закончил свой невеселый рассказ и сидел против девушки, закрыв глаза, будто боялся взглянуть на нее. И при мысли, что она действительно может так истолковать его поведение, неожиданно встал и, не глядя на девушку, взялся за фонарь. Достал керосин и стал откручивать головку фонаря. И при этом спросил:

— Может быть, тебе все это было не интересно слушать? Я даже сам не знаю, зачем я тебе все это рассказал, — и Нестор сердито повернулся к девушке. К той девушке, которой за несколько минут до этого рассказал то, что никогда и никому не говорил.

Таня ничего не ответила. Только сокрушенно покачала головой. Она стояла и смотрела на него так, будто ее синие глаза увидели что-то очень хорошее, что страшно удивило и обрадовало ее. Ему казалось, что именно так она на него смотрит. Потом у нее дрогнули губы, едва заметно дрогнули, и она подняла тонкую, оголенную до локтя руку и потерла лоб. Она это сделала с тем детским выражением растерянности, какое можно подметить только у очень душевных людей, когда им хочется заплакать, но они стесняются своих слез и изъявления своих чувств. А он стоял с головкой фонаря в руке, и с желтого фитиля падали на стол тяжелые капли керосина, расползаясь на газете грязно-рыжими пятнами.