— Первой, Ваша светлость!

— А как тебя звать?

— Шубкелем, Ваша светлость!

Тут ландграф открыл свою объемистую записную книгу, полистал на букву «Ш» и сказал:

— Ты из Кнодена, верно?

— Верно, Ваша светлость!

— Солдат телом и душой?

— Точно так, Ваша светлость!

— Готов за меня в огонь пойти?

— Только прикажите, Ваша светлость!

— Ну, ступай! На плечо! Вперед — марш!

Шубкель снова промаршировал вокруг саней, встал на запятки, крепко пристегнулся — и поездка продолжалась.

Ландграф хотел посетить недавно возведенный мост, под которым намеревался устроить крюйткамеру. Он приказал осадить лошадей перед самым мостом, повернулся и скомандовал: «К ноге!» Однако Шубкель не шелохнулся. При виде такого вопиющего нарушения устава ландграф разинул рот и глаза у него полезли из орбит. «Ружье к ноге!» — заорал он. Гренадер стоял неподвижно, как вкопанный. Ландграф побагровел и, схватив свою трость, что было сил огрел его по голове. От удара трость переломилась, но Шубкель не шевельнулся. У ландграфа язык отнялся, он позабыл все команды, только прохрипел: «Отстегнуть… свинья!» — и выскочил из саней. Гайдук трясущимися руками отстегнул ремни — и Шубкель во весь рост грянулся на снег, точно подрубленное дерево, так и не выпустив ружья. Но когда ландграф и гайдук бросились к нему и начали тормошить, их пальцы ощутили пустой мундир, из которого высыпалась горстка пепла.

За мостом лежала деревня. Ландграф велел гайдуку сбегать туда и привести священника, а сам повалился в сани, и зубы у него стучали от ужаса. Наконец он овладел собой настолько, что смог вытащить из кармана «Инструкцию касательно поведения при малом княжеском выезде», и погрузился в спасительное чтение. Это его немного успокоило, хотя ни в одном из тридцати двух параграфов не было предусмотрено действий на подобный случай.

Между тем гайдук воротился с пастором — рослым здоровяком лет тридцати, у которого не было даже времени надеть парик и сутану. Ландграф потребовал объяснений.

— Как человек ученый, вы должны в этом разбираться, — заявил он, указывая на пустой мундир — все, что осталось от Шубкеля, гренадера первой роты.

Увы, под гневным взглядом ландграфа пастор повесил голову, будто сивая лошадь перед кузницей. Бледный и растерянный, он пробормотал что-то о возможном оптическом обмане и кознях злого духа, а затем добавил, что с потерпевшим могла приключиться неизвестная смертельная болезнь.

Ландграф кивнул головой. Именно так — неизвестная болезнь. Умер на посту, как и подобает бравому солдату. Подумав немного, он сказал гайдуку:

— Вот что: поезжай в Пирмасенс за новой тростью и караульным, а я пока останусь в деревне… Нет, постой-ка! Лучше сделаем по-другому. Господин пастор, пожалуйте сюда! Фигура у вас подходящая, так что надевайте мундир мертвеца, берите ружье и полезайте на запятки. Будете гренадером!

Пастор бухнулся на колени, прося пожалеть его жену и детишек, плакался о своем долге перед прихожанами. Однако ландграф был непреклонен: нечего такому молодцу зазря пропадать в попах — крестить да венчать и горбун сможет.

Между тем Хайнрих Шубкель вернулся в родную деревню, и поскольку ландграф не имел в Кнодене никакой власти, зажил спокойно на своем подворье. С годами Шубкель женился, обзавелся ребятишками. Теперь он пользовался своим умением лишь для крестьянских надобностей и, всякий раз, заколов свинью, отвозил несколько колбас в Штирбах, матери Йонаса, прося переслать их в Пирмасенс сыну и, при случае, передать привет из Кнодена.

И вот однажды, в послеобеденную пору — а было это на второй день Рождества — в дверь его постучали, и когда Шубкель отворил, на пороге стоял капрал Йонас.

Приятели сердечно обнялись. Шубкель угощал гостя яблочным сидром и сливовицей, копченым мясом и омлетом, а его жена и дети дивились яркому мундиру с надраенными до блеска пуговицами. Йонас рассказал, что за верную службу получил отпуск на несколько недель, впервые за много лет побывал в родном Штирбахе, а теперь вот решил навестить старинного друга. Он описывал всякие мелкие происшествия из жизни полка — вроде того, что ландграф недавно произвел пастора в ефрейторы или сочинил свой пятисотый военный марш, который церковные органы должны теперь играть по воскресеньям — однако робел затронуть достопамятную поездку Шубкеля и его побег. Шубкель заметил, что приятель его подавлен, глядит прямо перед собой, а говорит бессвязно и быстро, чего прежде с ним не бывало.

Улучив минуту, когда хозяйка и дети вышли, Йонас вздохнул и сказал:

— Хорошо тебе, Шубкель, рассуждать о счастье, потому что тебя там больше нет. А я моей гарнизонной жизнью сыт по горло, все четыре стенки экзерциргауса выучил до шляпки последнего гвоздя, и меня от них с души воротит. Хоть бы уж война пришла что ли! Тогда не будет каждый шаг определен инструкцией и регламентом. Когда повезет, я сделался бы фельдфебелем, а если бы пали в бою старшие офицеры, то — чем черт не шутит — мог и ротой командовать. Ну, а случись мне быть раненым, дал бы мне старик орден и назначил пенсию да еще пожаловал место сборщика податей у ворот впридачу.

— Меня мало заботит, что в мире творится, — отвечал ему Шубкель, — и не слышал я, чтобы дело шло к войне.

Йонас помолчал минуту, будто собирался с духом, и сказал решительно:

— Ты не хуже моего знаешь давнюю примету: всякий раз, когда призрак старого барона перебирается со своим скарбом из Шнеллертса в Роденштайн — скоро грянуть войне, а когда обратно — воцариться миру. Я слышал про то от матери и старых людей, и так себе обмозговал: одно здесь причина, а другое — следствие.

Ты знаешь толк в колдовстве, иначе не сумел бы сбежать от ландграфа. Кроме того, за тобой должок, вот я и прошу оказать мне услугу. Вызови заклятьем духа: тогда ему придется явиться в Роденштайн — а, значит, быть войне.

Шубкель сделался мрачным, будто туча, и проворчал угрюмо:

— Все это — чушь! Роденштайнский барон не может вызвать войну, он только возвещает о ней заранее.

— Я не такой ученый, как ты. Но одно вижу: выбирается дух из Шнеллертса — разразиться войне. Стало быть, вымани его оттуда — и она начнется.

— Послушай. Лет сорок назад жил в Райхельшайме один раби, который умел приказывать духам. И во время войны явились к нему крестьяне вместе с женами и детьми, повалились на колени и обещали половину своего добра — только б он выманил духа из Роденштайна обратно в Шнеллертс, чтоб снова настал мир. Но раби сказал: «Когда б вы отдали мне все золото, какое есть в королевстве, я и тогда не властен исполнить вашей просьбы, ибо это ужасная тайна, и никто не должен ее касаться».

— Еврей был волен делать, как хочет. Однако ты — мой должник.

— Вот как? — воскликнул Шубкель. — Уж лучше было мне мыкать солдатчину или выбираться собственными силами! Потому как даже если б меня схватили и прогнали сквозь строй — все не так страшно, как услуга, которой ты требуешь!

— Не увиливай, Шубкель! Это черная неблагодарность. Без меня не видать бы тебе своего подворья, не завести жены и детишек.

— Так-то оно так, да не всякого духа вызвать можно…

— Ладно! Тогда поклянись, что не можешь вызвать роденштайнского барона — и я освобожу тебя от данного слова.

Шубкель ничего не ответил.

— Я научу тебя всему, что умею, — сказал он наконец, — только избавь меня от этого дела.

— Но мне как раз это и нужно! Послушай, пойдем нынче со мной — говорят, двенадцать ночей между Рождеством и Святками хороши для всякого колдовства.

— Ты не представляешь, чего просишь. Заклятие это самое тяжкое, изо всех, какие можно сотворить. И даже если оно удастся — ты не знаешь, что такое война. Спроси у старых людей, тех, кто пожил на свете — у своей матушки или ее отца — они тебе скажут. Ты и вообразить не можешь, какую дверь хочешь отворить. Это все одно, что греться у пожарища! И как только тебе такое в голову взбрело!

— Зато я знавал солдат, которые во время войны из рядовых сделались офицерами и графами, а еще крестьян, так удачно сторговавших рожь и овес, что смогли купить себе дома в городе и разъезжать в карете, запряженной четверней. Пойми: я — солдат. Твое ремесло — пахать и косить. Так ладно ли было тебе без толку в манеже плугом песок ворошить или в воздухе косой махать? Вот и я хочу делать то, что мне по званию положено. Стрелять и колоть взаправду, а не для виду. Ты побожился исполнить мою просьбу и если откажешься — нарушишь клятву, как нарушил когда-то присягу ландграфу. Но ландграф-то вынудил тебя к ней обманом, а мне ты слово дал по своей доброй воле и клятва твоя тебя перед Божьим судом отяготит.