Накануне праздника, когда злочевские ребятишки играли на рыночной площади у колодца, на улице появился низенький старичок с округлой бородкой, с мешком и палкой в руке. Дети с любопытством смотрели на пришельца: не часто в Злочеве появляется гость. Вдруг один из мальчишек, босоногий, с курчавыми пейсами, закричал:

— Это портной, портной пришел!

Ребята узнали портного, кинулись к нему навстречу, на ходу заправляя в штаны выбившиеся рубашки:

— Дедушка портной, дедушка портной!

— Да пустите же, — махал портной палкой.

— Дедушка, пойдемте к нам!

— К нам, к нам!

— Нет, к нам! Ночуйте у нас.

Но портному было где переночевать в Злочеве. У него было свое место в прихожей синагоги. Дети с радостными криками проводили его. В синагоге он развязал свой огромный мешок и раздал детям подарки: одному вырезанную из дерева свистульку, другому медовый пряник, третьему, тому, что постарше, — книжку. А перед тем как пойти в микву, научил детей веселой праздничной песенке.

Перед праздником злочевские евреи чуть было не перессорились из-за портного: каждый хотел пригласить его к себе, чтобы выполнить заповедь гостеприимства. Очень редко в Злочеве появляется возможность выполнить эту заповедь.

Первый день праздника портной провел в доме Мендла. Тот, как глава общины, имел право раньше других пригласить гостя. За столом портной был весел, пел, много говорил, что было вовсе не в его обычае. Он порадовался за Шлойме, вернувшегося из Люблина, и потребовал с него плату за свои уроки. Пришлось Шлойме поднести ему бокал меда. Выпив мед, портной вздохнул:

— Вырос Злочев, много здесь нашего несчастного народа.

Никто не понял, почему он вздохнул, почему несчастного. Все удивились, но никто не стал расспрашивать, уже привыкли, что чудны пути портного.

Наутро, во второй день, Шлойме сидел дома, учил Талмуд. В распахнутые окошки заглядывали ветви деревьев. Птичьи голоса доносились с улицы. Сладкий медовый запах белых цветов наплывал из степи, наполнял маленький, низкий дом. Жена вынимала из сундука платья и украшения, наряжалась, чтобы пойти с матерью в синагогу. До чего же хороша была Двойра в это праздничное весеннее утро! Казалось, еще покоится на нежной коже щек ночная тишина, и черные глаза влажно блестят, словно не совсем проснулись. Великая любовь к молодой жене загорелась в сердце Шлойме, великую нежность почувствовал он к ней. И ее тоже потянуло к нему, и так же сладко звучал для нее в это утро его голос, произносивший слова Торы, как пение счастливых птиц за окном. Они любили друг друга, как любят друг друга все молодые в первое время после свадьбы. Шлойме больше не мог заниматься, он положил на книгу свою меховую шапку и принялся расхаживать по комнате туда-сюда. А молодая жена продолжала надевать на себя украшения. Наконец нарядная Двойра подошла к мужу, чтобы он благословил ее перед молитвой. Шлойме возложил руки ей на голову и произнес:

— Да не покинет тебя твоя красота, как не покинула она нашу праматерь Рахиль.

И молодая жена, взяв праздничный молитвенник в тисненом переплете, одетая в свое лучшее платье, отправилась в синагогу.

Там уже было полно народу. Наряженные в честь праздника, стоят женщины на галерее, смотрят вниз. Между матерью и свекровью стоит Двой-ра в новом платке, в украшениях, подаренных свекром на праздник, в золотых башмачках из Люблина.

Она видит сквозь столбики перил, как Шлойме, закутанный в талес, стоит на возвышении, бережно держит в руках свиток Торы, поет праздничный гимн, выводя каждое слово. Двойра вслушивается в его голос и слегка краснеет, смущается от собственных мыслей. Она закрывает ладонями лицо, боится, как бы мать не догадалась, о чем она думает…

Как во сне, слушает она голос мужа, но вдруг с улицы доносятся крики, заглушая праздничный гимн. Никто, однако, не снял талес, не пошел посмотреть, что случилось. Голос Шлойме звучит все громче, все старательнее выпевает он слова, но шум все ближе. Прервана молитва, народ потихоньку начинает выходить из синагоги. Староста пытается навести порядок, но с улицы врываются женщины, мужчины, дети:

— Посланники прибыли!

— Два посланника из Корсуня!

— На лошадях прискакали, хоть и праздник…

— Неужели опасность?

Никто уже не слышит, как поет Шлойме. Мендл стучит кулаком, кто-то вбегает, кто-то выбегает, доносится чей-то плач.

— Что случилось?

— Тихо, тихо! — стучит кулаком Мендл. Вдруг дверь распахнулась, и голос возвестил:

— Спасайте жизнь, евреи!

Глава 4

Изгнание из Злочева

В украшенной по случаю праздника синагоге, среди свитков Торы в серебряных чехлах стоят посланники в запыленной одежде:

— Злодей Хмельницкий разбил польских генералов Потоцкого и Калиновского, — рассказывают они, — растянул свои войска по всей Украине. И татарский хан с ним. Община Корсуня уничтожена.

Множество людей погибло, в живых остались только они, прискакавшие, несмотря на праздник, чтобы предупредить об опасности своих братьев по вере. Пусть спасаются, Хмельницкий и татары уже идут на город.

Страх объял людей в синагоге. Женщины хватают детей на руки и не знают, куда бежать. Кто-то кричит, что надо быстрее запрягать лошадей и покидать город. Но никто не отваживается, никто не может поверить, что опасность пришла так неожиданно. И как это сделать в праздник, когда рука не поднимается передвинуть что-нибудь в доме? А тем временем все больше женщин, мужчин и детей прибегает в синагогу, все ищут у Бога защиты. Никто в целом городе не остался дома, все чувствуют, что надо быть вместе.

Наконец глава общины Мендл поднялся на биму, постучал кулаком по столу, привлекая внимание людей, и сказал:

— Евреи, мы не уйдем отсюда! Мы здесь поселились, синагогу построили. На кого мы все это оставим? Не может весь мир погибнуть. День, два, и придет помощь. Князь Вишневецкий нагрянет со своим войском. А мы тем временем скроемся здесь, запремся в синагоге, и Хмельницкий, может быть, отойдет к Чигирину. Там его дом, что ему у нас делать? Мы ему зла не причинили. Оставить город, бросить все на произвол судьбы? Мы не уйдем!

Речь Мендла успокоила народ. Тем, кто давно здесь поселился, кто строил синагогу, Злочев стал уже так дорог, что они с радостью ухватились за малейшую надежду. Может, и правда Хмельницкий оттянет войско к Чигирину. Опасность пришла так внезапно, так неожиданно, что они не успели ее осознать. Вокруг Мендла собрались ремесленники и лошадиные барышники, не раз ездившие в Сечь торговать с казаками, привыкшие не бояться за свою жизнь. Богатыри с лицами, обожженными степным солнцем, с густыми черными бородами, высокие, широкоплечие, с большими, сильными руками. Этими руками они строили город, и они согласились с Мендлом:

— Кто хочет, пусть уезжает. А мы останемся с нашей общиной.

— Не бросим нашу синагогу.

— Как мы ее оставим? Чтобы ее сожгли? Стало тихо. На биму поднялся раввин:

— Еврей не должен понапрасну подвергать жизнь опасности. «И сохранишь свою жизнь», — сказано в Торе. Тот же, кто покончил с собой, не войдет в царство Божье. Ради спасения жизни можно нарушить субботу и даже Йом Кипур.[35] И я как раввин приказываю, чтобы глава общины первым отправился запрягать лошадь и покинул город.

Мендл не двинулся с места.

— Кто хочет, пусть уходит. Я останусь здесь. Бог выстроил эту синагогу, Он же ее и защитит. Я не покину город.

Видя, что глава общины остается, народ не спешил выполнять приказ раввина. Вокруг Мендла стояли мясники, лошадники, торговцы, и никто не решался первым нарушить законы праздника.

Тишина повисла в синагоге. Все смотрели на раввина, ждали, что он предпримет. Раввин молча подошел к ковчегу, вынул из него два свитка и направился к выходу.

— Евреи, спасайте свитки Торы, — сказал он. Но говорить это уже не было необходимости.

Горестный крик поднялся в синагоге, когда народ увидел, что раввин уносит свитки. Вспомнили, как когда-то доставили их сюда, как торжественно поместили в ковчег. Никто уже не мог ни о чем говорить, ни о чем думать. Забрав оставшиеся свитки, народ пошел за раввином.