Крохотное семечко, давно посеянное и потихоньку набиравшее силу, проклюнулось-таки.
По мере того как разгорался новый день, Энникстер все больше укреплялся в уверенности, что это так. Наконец-то он понял, в чем дело!
- Боже мой, да ведь я… я люблю ее! - воскликнул он.
Первый раз с тех пор, как Хилма завладела его мыслями, сорвалось с его уст это магическое слово.
Это был крик Мемнона[13] - крик подобия человека, высеченного из твердого, шершавого гранита, радостно приветствующего утреннюю зарю.
Уже совсем рассвело. Небо на востоке зарумянилось. Светлели поля вокруг. Но что-то в них изменилось. Изменилось за одну ночь. В своем смятении он не сразу определил, что именно. Произошло что-то недоступное пониманию, волшебное, неуловимое. Но потом, когда стало светлее, он снова окинул взглядом простирающиеся от горизонта до горизонта вспаханные поля. Перемена не была иллюзорной. Она была вполне реальной. Земля больше не была голой и тощей, не была серо-бурой. И Энникстер радостно возопил: «Пшеница!»
Конечно, это была пшеница! Пшеница! Маленькое зернышко, давно упрятанное в глубокую темную борозду, набухло, собралось с силами и дало росток, который однажды ночью пробился к свету. Пшеница взошла. Она была везде - перед ним, вокруг него, повсюду, и ни счесть ее, ни измерить. Легкий зеленый налет лег на зимние бурые пашни. Надежды сеятелей оправдались. Земля, добрая мать, никогда не подводившая своих детей, никогда их не обманывавшая, и на этот раз сдержала обещание. Снова набирались сил народы. Снова возрождалась мощь вселенной. Снова кроткий, милосердный Титан шевельнулся, потянулся и пробудился к жизни, и утро, засияв во всей своей красе, озарило человека, чье переполненное любовью к женщине сердце радостно колотилось, в то время как ликующая земля светилась дивным светом в счастливом сознании выполненного долга.
III
Комната Пресли в господском доме ранчо Лос-Муэртос находилась на втором этаже. Комната была угловая, одно из ее окон выходило на юг, другое - на восток. Обставлена она была весьма скромно. В одном углу стояла узкая белая железная кровать под белым покрывалом. Стены были оклеены светлыми, веселенькими обоями - по белому фону пучки бледно-зеленых листьев. На полу лежала циновка. На окнах висели белые кисейные бриз-бизы, а на подоконниках в продолговатых зеленых ящиках цвели розовые цветы с глянцевыми лепестками, названия которых Пресли не знал. Стены были голые, если не считать двух картин: репродукция полотна «За чтением Гомера» и сделанный углем рисунок Сан-Хуанской миссии - работа самого Пресли. У восточного окна стоял некрашеный, ничем иг покрытый сосновый стол - самый обыкновенный кухонный стол. За ним Пресли работал, так что он всегда был завален неоконченными рукописями, набросками стихов, записными книжками, а также всевозможными письменными принадлежностями и окурками. Тут же, под рукой, на полке стояли книги. В комнате было всего два стула: один у стола - простой, деревянный, с прямой спинкой, на котором и сидеть-то приходилось навытяжку, и под окном, выходившим на юг, удобный плетеный шезлонг, какие обычно стоят на палубе. Пресли очень любил свою комнату. Ему нравилась спартанская скудность ее убранства, и он с удовольствием поддерживал в ней чистоту и порядок. Он терпеть не мог комнат, забитых безделушками и ненужными objets d'art[14]. Время от времени он подвергал ее строгому осмотру, расставляя вещи по местам, и выбрасывал все, Кроме самого необходимого, иными словами, кроме тех украшающих жизнь пустячков, которые были дороги ему по воспоминаниям.
В литературных начинаниях Пресли к этому времени произошла полная перемена. Наброски «Песни о Западе» - эпической поэмы, которую он когда-то задумал написать,- были отложены вместе с мертворожденными строфами начала. Изорвал он кроме того и много мелких стихотворений, написанных «на случай», Оставив лишь одну незаконченную поэму под названием «Труженики». В ней он высказал все, что думал по поводу существующих в Америке порядков, и вдохновило его на этот труд полотно, которое он видел в картинной галерее Сидерквиста. Оставалось написать лишь заключительную строфу.
В тот день, когда он нечаянно подслушал в кабачке разговор Дайка с Карахером и узнал из него о свершившейся чудовищной несправедливости, о взвинченном вдруг тарифе, Пресли вернулся в Лос-Муэртос растерянный и бледный, нервы его были натянуты до предела. Он распалился не хуже Карахера. Ярость застилала ему глаза. Он готов был все крушить в знак протеста против столь грубого нарушения закона. Неужели подобный произвол возможен и впредь? Немыслимо! Рассказать о случившемся, честно изложить все факты - никто за пределами Америки тебе не поверит!
Он поднялся к себе в комнату и стал шагать из угла в угол с пылающим лицом, крепко сжав кулаки, и в конце концов довел себя до того, что чуть не задохнулся от собственных мыслей. Бросившись к столу, он схватился за перо. Какое-то время перо его, казалось, само бежало по бумаге: слова сами собой возникали в голове и складывались в фразы, а фразы становились яркими, отточенными предложениями, убедительными и пылкими, незаметно обретали поэтичность. Очень скоро, подчиняясь определенному ритму и рифмуясь, его проза стала принимать стихотворную форму, и вскоре Пресли отодвинул в сторону дневник - он понял, что снова может писать стихи.
Он взял свою незаконченную поэму «Труженики», прочел ее раза два с начала до конца, чтобы войти в ритм, и заключительная строфа, так долго не дававшаяся ему, родилась вдруг в голове. Он сразу же, не макнув дважды перо в чернильницу, записал ее. Затем сочинил еще одно четверостишие, в котором подводился итог всей поэме и содержалась искренняя, высокая мысль - простая, благородная, неоспоримая.
Пресли положил перо и откинулся на спинку стула. Он не сомневался, что коснулся на миг недосягаемых дотоле высот. Руки у него похолодели, голова горела как в огне, сердце бешено колотилось.
Наконец-то получилось! Он понял, почему вдохновение ни разу не посетило его, пока он писал свою длинную, расплывчатую и бесстрастную Песнь о Западе. Вынашивая ее, он смотрел на мир глазами стороннего наблюдателя; народные судьбы мало волновали его, чувства не были затронуты. Неудивительно, что поэма ему не давалась. Теперь же он был заодно с народом, был возмущен до глубины души. Сильнейшее волнение охватило его. Он верил, а раз так, все было ему по плечу.
Но тут в нем снова проснулся художник, и забота о форме оттеснила на второй план интерес к содержанию. Он внимательно перечитал поэму, кое-где подправляя, кое-где заменяя одно слово другим, тщательно выверяя ритм. На время он забыл о народе, забыл о только что испытанном негодовании и помнил об одном - он написал замечательное произведение.
И тут же усомнился. Да полно, такое ли уж оно замечательное? Не потерял ли он чувства меры, не стал ли смешным? Верно ли он оценивает то, что происходит вокруг? А что, если опять неудача? Он еще раз внимательно перечитал поэму - она как-то потускнела, утратила силу, которую он обнаружил в ней при первом прочтении.
Пресли пришел в окончательное смятение: что же он в конце концов - написал серьезную поэму или накропал беспомощные стишки? Ему необходима была еще чья-то оценка - оценка человека понимающего. Ждать он не мог! Отложить до завтра? Нет, это невозможно. Ему нужно знать наверняка, иначе он не заснет.
Он аккуратно переписал поэму, надел шляпу и высокие ботинки, спустился вниз, вышел на лужайку и прошел в конюшню. Там он застал Фелпса, который мыл бричку.
- Ты не знаешь, где сейчас Ванами? - спросил его Пресли. Фелпс поднял голову.
- Спросите что-нибудь полегче,- ответил он.- Может, в Гвадалахаре, а может, на ферме Остермана, а может, где-нибудь в ста милях и оттуда и отсюда. Я знаю, мистер Пресли, где этот парень должен быть, но это еще не значит, что вы этого малахольного бродягу там найдете. Должен он был поехать в сектор номер четыре, туда, где берет начало монастырская речка.