- Нам ее привозят с юга штата, там есть одна ферма,- пояснила миссис Джерард.- Заказываем по телеграфу и в тот же день получаем. Муж устроил, чтобы экспресс делал остановку рядом с той фермой специально затем, чтобы захватить ее. Блажь, конечно, но я просто не могу есть спаржу, срезанную накануне.

- Я тоже! - воскликнул Джулиан Лэмберт, не упускавший случая подтвердить свою репутацию эпикурейца.- Я могу с точностью до одного часа определить время, когда спаржа была срезана.

- Просто не представляю, как можно есть спаржу, купленную на рынке,- сказала миссис Джерард,- ведь одному Богу известно, через сколько рук она

прошла.

- Мама, мамочка, проснись! - плакала Хильда, пытаясь разнять сомкнувшиеся наконец веки миссис Хувен.- Мамочка, не спи. Мне страшно.

Она принялась трясти мать за плечо. Наконец губы миссис Хувен зашевелились. Припав к ним ухом, Хильда услышала, как мать шепчет:

- Мне плохо… спи… плохо… поесть бы…

- Мама, мамочка, проснись же! - кричала Хильда, захлебываясь слезами.- Не спи! Я боюсь.

Она трясла мать изо всех сил, несколько раз пыталась кончиками пальцев приподнять ей веки,- но миссис Хувен больше уже не шевелилась. Тощее вытянувшееся тело неподвижно лежало на земле; ноги, обутые в стоптанные башмаки с дырявыми подошвами, были бессильно раскинуты, закрытые глаза глубоко запали, лоб и седые волосы покрылись капельками сгустившегося тумана, старая шляпка съехала набок, дешевое вылинявшее платье было порвано и выпачкано грязью.

Девочка припала к матери, она целовала ее лицо, обвивала шею руками. Долго лежала она так, то засыпая, то просыпаясь в горьких слезах. И тут в кустах послышался шорох. Очнувшись, Хильда увидела склонившегося над ней полицейского и еще нескольких человек. У одного в руке был фонарь. Испуганная, онемевшая от страха, она не могла ответить на вопросы, которые ей задавали. Появилась какая-то женщина, очевидно, хозяйка домика, стоявшего на холме. Она взяла Хильду на руки и заплакала.

- Я заберу девочку к себе,- сказала она полицейскому.- А мать… неужели ее уже нельзя спасти?

- Я послал за доктором,- ответил полицейский.

Перед тем, как дамы встали из-за стола, молодой Лэмберт поднял бокал с мадерой и, обращаясь к жене железнодорожного магната, сказал:

- Обед был просто замечательный! Благодарю вас!

На десерт было подано замечательное произведение кулинарного искусства - башня из перемежающихся слоев глазированных бисквитов, пломбира и каштанов в жженом сахаре.

- До чего хорош,- заметил Джулиан Лэмберт будто про себя, но на самом деле для сведения мисс Сидерквист,- этот Moscovite fouette[35]. Честью клянусь, никогда не пробовал ничего подобного!

- А уж вы-то в таких вещах толк знаете,- ответила она.

Доктор, склонившийся над телом миссис Хувен, поднялся.

- Поздно,- сказал он.- Она умерла уже несколько часов назад. Голодная смерть.

IX

Пшеница в третьем секторе Лос-Муэртос была уже сжата, и Берман, проезжавший эти места в самом начале августа, покатил прямо по жнивью; он внимательно вглядывался в даль - не видно ли где-нибудь на горизонте дымка, по которому можно было бы определить, где работает комбайн. Но ничего не было видно. Жнивье простиралось сколько хватал глаз,- казалось, до самого края земли.

В конце концов Берман придержал лошадь и вытащил из-под сиденья полевой бинокль. Встав на ноги и настроив его по глазам, он оглядел все поле от юга к западу. Было полное впечатление, что раскинувшееся перед ним пространство - не суша, а океан, а сам он, сбившись с курса в утлом суденышке, изучает в бинокль морские просторы, стараясь отыскать облачко дыма из трубы парохода, скрытого за горизонтом.

- Неужто,- пробормотал он,- они сегодня работают в четвертом секторе?

И наконец довольно хмыкнул: «Ага!» Далеко на юге, над самым горизонтом, ему удалось обнаружить в бледном небе темное пятнышко,- несомненно, это был комбайн.

Туда Берман и направил свою лошадь. Ему пришлось ехать не меньше часа по кочкам и хрустящей стерне, пока он не добрался до места. Оказалось, однако, что уборочная машина стоит без дела. Батраки, которым надлежало зашивать мешки вместе с рабочим, управлявшим жаткой, растянулись в тени машины, а механик и сортировщик зерна возились с какой-то ее частью.

- В чем дело, Билли? - спросил Берман, придерживая лошадь.

Механик обернулся:

- Больно уж колос тяжелый. Мы решили увеличить скорость барабана, поставить шестерню поменьше.

Берман одобрительно кивнул, потом осведомился:

- А как вообще идет работа?

- Собираем в этих местах от двадцати пяти до тридцати мешков с акра. Я полагаю, возражений нет.

- Никаких, Билли, никаких!

Один из рабочих, прохлаждавшихся в тени, вставил:

- Последние полчаса мы делали по три мешка в минуту.

- Хорошо, очень даже хорошо!

Что там хорошо: подобный урожай - колосок к колоску,- в кои веки бывает, и во всем этом секторе необозримого ранчо выросла такая же замечательная пшеница. Никогда еще земля Лос-Муэртос не бывала столь щедрой, год столь удачным. Берман удовлетворенно вздохнул. Ему было доподлинно известно, как велика его доля в землях, захваченных недавно корпорацией, которой он служил верой и правдой; сколько тысяч бушелей пшеницы из этого чудесного урожая будет принадлежать ему. Все эти годы неразберихи, пререканий, прямой вражды и, наконец, настоящих боевых действий он терпеливо ждал, уверенный в конечном успехе. И вот наконец дело завершено; его труды не пропали даром, скоро он займет место, о котором так долго мечтал, которого домогался,- станет хозяином огромных земельных угодий, пшеничным королем.

Сменив шестеренку, механик позвал рабочих, и те заняли свои места. Один из них энергично зашуровал в топке, рабочие, зашивавшие мешки, вернулись на платформу и надели предохранительные очки для защиты глаз от мякины. Механик и рабочий, управляющий жаткой, взялись за рычаги.

Комбайн, пыхнув клубами черного дыма, зашипел, залязгал стальными частями и, сотрясаясь всем корпусом, двинулся вперед. Сразу же задвигались все его части: ножи жатки, захватывающие тридцатишестифутовую полосу пшеницы, заскрежетали, приводные ремни плавно, как медленно струящийся поток, продвигались вперед, сортировочный аппарат жужжал, ворошилка дребезжала и грохотала; цилиндры, шнеки, веялки, сеялки и элеваторы, соломорезки и грохоты постукивали, погромыхивали, гудели и бряцали. Пар, вырываясь, свистел и шипел, земля глухо отзывалась, лязгающие ножи жатки захватывали и срезали миллионы стеблей пшеницы, шуршавших, как сухой тростник под натиском урагана, подхваченные транспортером, они исчезали затем в ненасытном чреве пожирающего их зверя.

Иначе как зверем и не назовешь. Страшное чудовище насыщалось, вгрызаясь железными зубами в гущу спелой пшеницы, и даже весь урожай, казалось, не способен был утолить его ненасытный аппетит. Рыкающее, пускающее слюни чудище, барахтающееся в клубах теплого пара и едкого дыма, окутанное непроглядным облаком колкой мякины, оно медленно двигалось по брюхо в пшенице,- то ли гиппопотам, увязший в речном иле, пожирающий тростник, с фырчанием прущий напролом, то ли динозавр, продирающийся сквозь густую, нагретую солнцем траву, застревая в ней, припадая к земле, не переставая перемалывать чудовищными челюстями все, что попадется на пути, так что его необъятное брюхо раздувалось больше и больше,- прожорливый, жадный, не знающий меры.

Довольный Берман взобрался на платформу, где зашивали мешки, и, поручив одному из рабочих свою лошадь, занял его место. Комбайн сотрясался, его швыряло из стороны в сторону, и Берман трясся вместе с ним, так что у него стучали зубы. Он тотчас оглох от тысячи разнообразных звуков: лязга железа, скрипа приводных ремней, потрескивания деревянных частей, а мельчайшая мякинная пыль набивалась ему в волосы, уши, глаза и рот.