Сюндэй Оэ… Что и говорить, прочно вошел в мою жизнь этот загадочный призрак.

Стоило сомнению поселиться в моей душе, как все события сразу же представились мне в ином свете. Если задуматься, просто смешно, с какой легкостью я, всего лишь писатель-фантаст, пришел к выводам, изложенным в моей докладной записке. К счастью, я еще не успел переписать ее набело: во-первых, меня не покидало чувство, что в ней что-то не так, а во-вторых, все это время голова у меня была занята Сидзуко. Но теперь моя нерасторопность обернулась благом.

Если основательно вникнуть в существо дела, в нем окажется слишком много улик. Они буквально поджидали меня на каждом шагу, так и просились в руки. А ведь не кто иной, как Сюндэй, писал, что именно в том случае, когда имеешь дело с избытком улик, следует насторожиться.

Прежде всего, нельзя признать убедительным мое утверждение, будто угрожающие письма писал г-н Коямада, ловко подделывая почерк Сюндэя. Еще Хонда говорил мне, что воспроизвести своеобразный стиль Сюндэя очень трудно. Это было тем более не под силу г-ну Коямаде, дельцу, весьма далекому от литературных занятий.

Тут я вспомнил о рассказе Сюндэя под названием «Почтовая марка», в котором повествуется о том, как страдающая истерией жена какого-то профессора медицины из ненависти к мужу подстроила все таким образом, что на него пало подозрение в убийстве. Уликой послужило написанное профессором письмо, в котором он подделал почерк жены. Я подумал о том, что в деле Коямады Сюндэй мог прибегнуть к аналогичному средству, рассчитывая заманить свою жертву в ловушку.

В самом деле, многое представляется перенесенным в жизнь из сочинений Сюндэя Оэ. Так, подсматривание с чердака и роковая кнопка фигурируют в рассказе «Развлечения человека на чердаке», копирование почерка Сюндэя дублирует уловку героини «Почтовой марки», а следы на спине Сидзуко с той же очевидностью внушают мысль о сексуальных извращениях, как и в соответствующем эпизоде из рассказа Сюндэя «Убийство в городе В.». Да что ни возьми: и порезы на теле Коямады, и его труп в туалете на пристани — все детали этого дела явственно свидетельствуют о почерке Сюндэя.

Но не слишком ли очевидна эта цепь совпадений? С начала и до конца над всеми событиями веял призрак Сюндэя Оэ. Мне даже казалось, что и свою докладную записку я составлял, неосознанно следуя его замыслу. Уж не движет ли мной воля Сюндэя?

Не разум, а интуиция подсказывала мне, что где-то Сюндэй все-таки должен быть. Я даже видел холодный, колючий блеск его глаз. Да, но где же?

Обо всем этом я размышлял, лежа поверх одеяла на кровати в своей комнате. В конце концов, устав от всех этих неразрешимых вопросов, я заснул. А когда проснулся, меня осенила ошеломляющая догадка, и, хотя на дворе стояла ночь, я бросился звонить Хонде.

— Послушай, ты говорил мне, что у жены Сюндэя круглое лицо! — закричал я в трубку, как только Хонда подошел к телефону. Некоторое время на другом конце провода царило молчание — видно, Хонда не сразу узнал меня спросонья.

— Да, — наконец откликнулся он.

— Скажи, она носит европейскую прическу?

— Она страдает от зубной боли, не так ли? И часто приклеивает к щеке болеутоляющий пластырь?

— Все верно. Ты что, видел ее?

— Нет, мне рассказывали их бывшие соседи с улицы Сакурагитё. Скажи, пожалуйста, когда ты встречался с ней, у нее по-прежнему болели зубы?

— Да, видно, ей не повезло с зубами.

— Ты не помнишь, пластырь у нее был на правой щеке?

— Точно не помню, но, кажется, на правой.

— А тебе не кажется странным, что молодая женщина, к тому же причесанная на европейский манер, лечит зубы таким старозаветным способом? Сейчас уже никто не пользуется пластырем.

— Да, пожалуй, странно. А почему ты, собственно, спрашиваешь об этом? Неужели тебе удалось напасть на след?

— Кажется, удалось. На днях мы подробно потолкуем с тобой обо всем.

Поговорив с Хондой и убедившись в достоверности известных мне фактов, я сел к столу и до самого утра чертил на бумаге геометрические фигуры, знаки и формулы, так что со стороны могло показаться, что я решаю задачу по математике. Чертил и вымарывал. Чертил и вымарывал.

11

В течение трех дней Сидзуко не получала от меня писем с просьбой о встрече и в конце концов, не выдержав, сама прислала записку, в которой назначила мне свидание в три часа на следующий день. В этой записке были такие строки: «Быть может, узнав о том, сколь я порочна, Вы охладели ко мне и стали меня избегать?» Как это ни странно, мне не хотелось спешить разуверить ее. Мне была нестерпима сама мысль, что я должен ее увидеть. И все-таки на следующий день я отправился в Нэгиси.

Было начало дня, стояла невыносимая, удушливая жара. Как всегда в преддверии дождливого сезона, низко над головой повисло хмурое небо. Пройдя три или четыре квартала от трамвайной остановки, я почувствовал, как весь покрылся испариной и как взмокла моя шелковая рубашка.

Сидзуко уже ждала меня, сидя на кровати в нашем прохладном амбаре. Здесь, в этой комнате на втором этаже, полы были застелены ковром, в некотором отдалении от кровати стояли кресла, на стенах висело несколько больших зеркал. Сидзуко не жалела денег, чтобы украсить место наших встреч, и не обращала внимания на мои попытки образумить ее.

На Сидзуко было нарядное летнее кимоно из тонкого шелка с черным атласным поясом, расшитым листьями павлонии. Эта одежда и традиционная прическа, весь облик этой женщины, следовавшей вкусам старого Эдо[28] поразительно контрастировали с европейским антуражем комнаты.

Одного взгляда на блестящие душистые волосы Сидзуко, которая и после смерти мужа продолжала так же тщательно заботиться о своей прическе, было достаточно, чтобы вспомнить, как в минуты страсти рассыпался этот пучок, как распадались верхние пряди и как обвивались вокруг ее шеи выбившиеся из прически локоны. Бывало, перед возвращением домой она не меньше получаса проводила у зеркала, приводя в порядок прическу.

Как только я вошел в комнату, Сидзуко обратилась ко мне с вопросом:

— Почему вы в тот раз вернулись и спрашивали об уборке в моем доме? Вы были так взволнованы. Потом я долго размышляла над этим, но до сих пор ничего не могу понять.

— Не можете понять? Это вы-то не можете понять? — воскликнул я, снимая пиджак. — Странно, ничего не скажешь. Я совершил ошибку, нелепую ошибку, понимаете? Потолочные перекрытия в вашем доме мыли в конце декабря, а кнопка с перчатки г-на Коямады была утеряна за месяц до этого. Он отдал свои перчатки шоферу двадцать восьмого ноября, причем на одной из них кнопка уже отсутствовала. Следовательно, она оторвалась двадцать восьмого ноября. Вот что получается.

— Подумать только… — испуганно отозвалась Сидзуко и затем добавила с таким видом, будто все еще не может уловить сути дела: — Значит, кнопка оказалась на чердаке уже после того, как оторвалась от перчатки?

— Мало того что после, вся загвоздка состоит в том, что она оторвалась не тогда, когда г-н Коямада поднимался на чердак. Если бы кнопка отлетела от перчатки на чердаке да так там и осталась, все было бы просто и понятно. Но ведь она появилась на чердаке, по крайней мере, месяц спустя после того, как оторвалась от перчатки. А это уже труднее объяснить, не правда ли?

— Да, — задумчиво произнесла Сидзуко. Лицо ее было бледно.

— Конечно, можно предположить, что кнопка осталась в пиджаке г-на Коямады и выпала в то время, когда он находился на чердаке. Но я сомневаюсь, чтобы ваш муж в начале зимы ходил в той же одежде, что и в ноябре.

— Вы правы. Муж придавал большое значение одежде и перед Новым годом всегда одевался в зимний костюм.

— Ну вот видите. Это в самом деле маловероятно.

— Да. Но тогда выходит, что Хирата… — Эту фразу Сидзуко не закончила.

— Вот именно. В этом деле слишком заметен почерк Сюндэя, и моя докладная записка нуждается в серьезных поправках.