— Добрый хлопец!

Грицько, протягивая через все головы руку, улыбался:

— Давай свою руку. Гена! Давай сюда!

Васек был растроган и хотел что-то сказать, но Ничипор вдруг зашевелил в воздухе пальцами и, потоптавшись на коряге, поднялся.

— Я тоже хочу держать речь насчет нашего Гены и, конечно, про себя скажу… — Он кашлянул в кулак и, переставив свою ногу на ногу Федьки, продолжал, не обращая внимания на то, что Федька Гузь крепко двинул его ногой и стукнул по спине. — Я, конечно, прошлым летом тонул… И, конечно, был я в плохом положении — ухватиться не за кого. Ну, утопленник, да и все!

— Утопленник, а на ноги лезет! — проворчал Гузь.

У ребят заблестели в глазах насмешливые искорки.

— Ну и что? Выплыл?

Ничипор вытащил из кармана платок, не спеша вытер нос и невозмутимо продолжал:

— Конечно, я давай кричать…

— А что ты кричал? — с интересом спросил Одинцов.

— Караул! — бросил Грицько и, опрокинувшись навзничь, залился смехом.

Ребята тоже расхохотались, даже Генка засмеялся. Васек рассердился:

— Ребята, не дело!

Все замолчали.

— Ну, так что ты кричал? — побаиваясь Трубачева, тихо спросил Коля Одинцов.

Ничипор повернулся к нему всем своим нескладным телом и неожиданно сказал:

— А вот полезай под воду, тогда и узнаешь, что кричал!

— Го-го-го! — загоготали опять ребята.

Игнат нахмурился:

— Федька, стукни по шее вон тому тонкому, — ты ближе сидишь.

— Кому? Мне? — вскочил Одинцов.

— Хоть и тебе. Чтоб не гигикал зря!

— Ого… — начал было Одинцов.

Но Васек возмущенно крикнул:

— Молчи! Что это вам — цирк? Вы на пионерском сборе находитесь! Дайте человеку слово сказать!

— И правда, что вы все напали на него? — заступился Малютин.

— А кого он боится? — усмехнулся Грицько. — Он и в школе так… У одной Марины Ивановны с ним терпения хватает. Каждый день она заставляет его рассказывать. Как идем с уроков, так сейчас и приказывает: "Ничипор, расскажи что-нибудь!"

— Хорошая она у вас… — задумчиво сказал Сева.

— Другой такой нету, — серьезно подтвердил Грицько.

— Говори, что хотел сказать, — кивнул Ничипору Трубачев.

— Да не тяни за душу, как кота за хвост! — сердито бросил Игнат. — Говори сразу, как там с тобой дальше было.

— Добре, — согласился Ничипор и, скрестив пальцы, пощелкал суставами. — Так я, конечно, тонул…

— Опять за свое! — угрожающе вскинул брови Игнат.

Ребята беззвучно тряслись от смеха.

— Я знаю, что он хочет сказать, — вдруг усмехнулся Генка. — Это история в двух словах. Он тонул, а я его вытащил! Верно?

— Верно, — подтвердил Ничипор и с удовлетворением сел на свое место.

— Скажи ты теперь свое слово, — обернулся Игнат к Ваську.

Васек встал:

— Я скажу за себя и за своих ребят, потому что мы все одно чувствуем… Ты хороший человек, Генка. Ты ведь знаешь, как мы о Мите думали… (Васек махнул рукой, отвернулся. Ребята насупились.) Спасибо, Генка! Спасибо от нас всех… И если придется тебе в жизни… ну плохо, что ли… так ты помни: у тебя есть товарищи! — закончил Васек.

— Спасибо тебе! Спасибо, Гена!… — потянулись к Генке ребята.

— Ну, чего там… — смущенно и радостно отмахивался Генка.

— Ну, вот и все… Договорились, значит, — улыбнулся Игнат и тут же, взглянув на обрыв, заторопился: — А теперь давай прячь, Гена, свой галстук, да разойдемся кто куда, а то чего-то Сашко беспокоится.

Саша действительно делал какие-то таинственные знаки. В один миг коряга опустела. На ржавую поверхность болота ложился оранжевый отблеск заходящего солнца. Какая-то птичка пролетела над болотом, держа в клюве толстого червяка. Огромный жук-рогач с разлету шлепнулся на корягу, осмотрелся и с ворчливым гудением полетел дальше.

Дед Михайло жил теперь в самой гуще событий.

— Як в аду кромешном… С ведьмаками живу! В пекле! — дергая седую бородку, потихоньку рассказывал он Степану Ильичу. — И двое внуков у меня теперь стало.

— Двор метешь?

— Мету.

Степан Ильич, усмехаясь, смотрел в лукавые, острые, как буравчики, глаза деда:

— А классы метешь?

Дед Михайло вытащил из-за пазухи кисет — в нем звякала связка ключей. Наклонившись к Степану Ильичу, он что-то зашептал ему на ухо.

— Осторожней там, — предупредил его Степан Ильич.

— Эге! Осторожному только на печке сидеть, — проворчал дед.

В школе помещался фашистский штаб. По коридору щелкали офицерские каблуки, у дверей стояли часовые. Толстый, грузный генерал со своим адъютантом жили в двух классах. Там же собирались штабные офицеры. Михайло не понимал ни одного слова из того, что говорили немцы.

— Язык у них тяжелый! Нияк не изучить! И услышишь, а не поймешь! — сокрушенно жаловался он. — А мое дело такое — вроде за дворника я у них. Туда-сюда! Передник надел — и готово! Денщики ленивые, як свиньи! Генерал за ворота — они на диваны! Ноги вверх, сигару в зубы! "Батька, фу-фу, грязь… пошоль, уборка делать!"

Степан Ильич задумчиво крутил козью ножку:

— Без языка плохо… Что ты сделаешь?

— А что я сделаю? — подпрыгивал дед. — Ничего я не сделаю! Убить их — другие придут. Что я сделаю?

— Там побачим, что к чему… Ты в доверие входи, угождай… Понял? А то старым дурнем прикидывайся…

— Тьфу! — плевался дед Михайло. — Як бы дело какое, а то зря душу мараешь!

…Сева Малютин считался внуком деда Михайла. В старой Генкиной рубашке и широких штанах он выглядел украинским хлопчиком, только бледное, незагорелое лицо и русская речь отличали его от Генки. Но гитлеровцы не обращали внимания ни на старика Михайла, ни на его внуков. Они сбрасывали около мазанки деда старый хлам, заставляли его чинить солдатам обувь, убирать комнаты, держать в чистоте двор. Генка в это дело не мешался; он, стиснув зубы, не глядя, проходил мимо гитлеровцев и чаще всего, сидя в своей мазанке, думал о Гнедке. Теперь у Генки была одна радость — возвращенный галстук. Ночью, лежа на нарах, он осторожно вытаскивал галстук из сенника, завязывал его на груди и гладил мягкий узелок.

— Що, заработал? И где ж ты его заработал? Ты его нигде не заработал! — ласково поддразнивал его дед.

Генка вспоминал тревожные ночи, глухие лесные тропы, запачканные влажной землей копыта Гнедка и отвечал:

— Заработал.

— Эге! Значит, опять пионером будешь?

— Буду.

— Хе-хе-хе! — счастливо смеялся дед. — И комсомольцем будешь?

— И комсомольцем буду.

— И коммунистом будешь?

— И коммунистом буду, — усмехался Генка.

— Ну, черт! Вот черт! — восхищался Михайло. — Значит, деду и помирать можно спокойно, а?

— А чего тебе помирать? Живи, — разрешал Генка.

Оба затихали. Каждый думал о своем, но мысли их сходились. Из школы доносились чужие голоса.

— Погибель на вашу голову! — тихо бормотал дед.

Генка, приподнявшись на локте, напряженно всматривался в широкие окна школы. В освещенных окнах двигались фигуры фашистов.

— Прогонят их, диду?

— Фашистов? Обязательно! — твердо говорил дед. — Сами побегут… весь свой фасон по дороге растеряют! До самого Берлина поскачут, да и в Берлине места себе не найдут!

Завернувшись в одеяло, Сева лежал на скамейке. Он с тоской думал о матери, вспоминал девочек — Лиду, Валю и Нюру. Представлял себе Митю блуждающим по лесу, беспокоился за Мазина и Русакова. Сева всей душой тянулся к Ваську, но в последнее время Васек изменился. Он стал более сдержанным и при встрече с Севой часто молчал, как бы обдумывая что-то про себя. Недавно они с Трубачевым стояли у колодца. Задумчиво глядя на Севу, Васек неожиданно сказал:

— Вот что интересно: о чем фашисты между собой в комнате говорят?

— Не знаю, я там не был… Туда не пустят! — испуганно ответил Сева.

— . А ты… как-нибудь… под окошком послушай, что ли…