Нюра низко склоняется к зеленой ветке березы. Ей вспоминаются длинные светлые косы, заткнутые за ременный поясок, синяя трубка тетрадок, зажатая в руке, и на длинной Миронихиной кофте рассыпавшийся букетик ромашек.
— …Ну, накрылись палаткой, согрелись кое-как… Выглянул я. Светит луна, сквозь ветви продирается. И стоит он по колено в снегу… с биноклем. Шапка снегом запорошена, вся блестками переливается, брови и ресницы тоже от мороза побелели. Все спят, а он стоит…
Что-то тревожит Нюру в рассказе Васи. Про кого это он опять? Про командира, верно… Почему же командир не спит?…
Она тихо отходит от окна, слушает, и рисуется ей белое-белое поле, тяжелые, засыпанные снегом ветви ели, взбитые метелью сугробы и утонувший в них до пояса командир в шинели бойца, в заснеженной шапке с красным огоньком звезды…
В углу палаты раздается голос Егора Ивановича:
— Попить бы, дочка…
Нюра осторожно проходит между койками, наливает в чашку воды и подносит ее раненому. Егор Иванович, покачиваясь, сидит на койке. В полумраке белеют туго забинтованная рука и на смуглой, заросшей шее широкий бинт.
— Мозжат кости, терпенья нет… Вот через недельку на электризацию назначат. Я уже просил Нину Игнатьевну, чтобы ты меня тогда водила, дочка. Тут через дорогу, недалеко… Только бы скорее назначили, — тихо говорит он, морща высокий лоб и глядя на Нюру изнуренными бессонницей глазами. — От тепла боль приутихает, дышать легче.
— Как только доктор скажет, так и пойдем, — ласково говорит Нюра. — Тут недалеко, мы потихоньку…
Напоив Егора Ивановича, она снова отходит к окну и, присев на подоконник, смотрит, как постепенно темнеет и темнеет во дворе. Сегодня Нюра сильно поссорилась с матерью. Закрывая за девочкой дверь, мать с сердцем сказала:
— В последний раз тебя пускаю! Что это за безобразие, что ты ни одного дня не посидишь дома! Вот сейчас вечер. Все порядочные девочки уже давно дома! Ну куда ты идешь?
Нюра молчала. Она часто упрямо молчит, избегая взгляда матери. А мать ждет, требует ответа; молчание Нюры возмущает ее до глубины души.
«Но разве ей можно что-нибудь рассказать! — с тоской думает Нюра. — Ведь она потом этим же попрекать станет!»
— Нюра, ты живешь с нами, как чужая… — сказала сегодня мать. Полный подбородок ее задрожал, в глазах появились слезы.
Нюра с тревогой смотрела, как мать прижимала к глазам платок, нервно комкала его в руках.
— Почему ты всегда молчишь, Нюра?
Мать вдруг, словно потеряв терпение, разразилась гневными упреками:
— Тебе твои товарищи дороже родителей! Ты целые дни без толку гоняешь с ними по всему городу… Но я этого не оставлю так! Я не для того свою дочь воспитывала, чтобы она лодыря гоняла с какими-то приятелями.
— Это не какие-то… Ты не должна так говорить, мама!
Мать и дочь смотрели друг на друга холодными, враждебными глазами. Потом Нюра отвела взгляд и пошла к двери.
Дел так много! Их накапливается все больше и больше. Теперь они уже начинаются с самого раннего утра. Ведь все ребята на работе! Что понимает в этом мать!…
Возвращаясь поздно вечером, Нюра с замиранием сердца слышит всегда одно и то же восклицание:
— Наконец-то!…
И пока Нюра, снимая на ходу пальтишко, проскальзывает в комнату, мать, шумно дыша, идет за ней, как грозный судья, имеющий право на угрозы, наказания и жалобы.
— В последний раз чтобы это было! И помни: если ты меня обманываешь… если все эти твои россказни, что ты ходишь в госпиталь, окажутся ложью… — Мать дробно стучит пальцем по столу, голос ее повышается до крика: — Я к главврачу пойду! Я тебя не пожалею… Я целый день как безумная мечусь по дому и не знаю, где моя дочь… Да мало мы с отцом из-за тебя пережили, когда ты на этой самой Украине застряли! Мало я ночей не спала! Неблагодарная!
Мать бессильно опускается на стул, закрывая лицо руками; крупные слезы просачиваются сквозь ее пальцы.
— Неблагодарная ты! Вот останешься без матери, вспомнишь тогда все.
Испуг и жалость охватывают Нюру. Она бросается к матери, пробует разнять ее руки, прижимается к ним лицом:
— Мамочка, ведь я не одна, ведь все ребята так! И я ничего тебе не солгала — мы все работаем.
— Кто — все? — грозно спрашивает мать. — Кто? Твои Трубачев? Вот эта самая компания, которая и испортила тебя вконец! Где моя дочь? Я ее не узнаю… То-то сюда и глаз не кажут! Стыдно им… Я на тебя все силы положила. Но ты готова на первых встречных променять родителей. Бессовестная! Тебе никого не жалко!
Нюра уже не слушает, как со слезами и возмущением упрекает ее мать, — она все равно не в состоянии доказать свою правоту.
Поздно ночью, когда приходит с завода отец, в комнате родителей затевается тяжелый спор. Нюра лежит на кровати, смотрит в темноту открытыми глазами и жадно ловит каждое слово отца.
Что делать? Как быть? Может быть, папа поймет ее?
Папа все время на заводе с людьми, он понимает, что каждый должен сейчас работать изо всех сил…
Отец встает очень рано; мать, измученная ссорами с дочерью, еще спит. Нюра в одной рубашонке выбегает в переднюю, бросается к отцу:
— Папа, подожди! Поговори со мной!
— Нюрочка, дружочек, что же тут говорить? Пожалей маму, доченька… Всем трудно, и ей трудно. Война… Пойми это, Нюрочка. Ты ведь уже не маленькая… Мы все с головой ушли в работу. Иначе нельзя. А маму надо жалеть. Мама у нас больная, она за тебя все глаза выплакала. Это надо понимать, доченька. — Отец гладит Нюру по голове, смотрит на нее расстроенными, умоляющими глазами. — До войны я жил для семьи — для тебя, для мамы, а теперь у меня так много дела, я прихожу только на несколько часов домой. Ты ведь большая девочка, Нюра, ты пионерка. Ты должна понять, что у каждого из нас есть долг перед страной… высокий долг… — Отец бессильно оглядывается, ищет убедительных слов. — Вот если бы был твой вожатый — он с вами умеет разговаривать, — он тебе объяснил бы. А я вот спешу сейчас… — Отец набрасывает пальто, бегло целует дочь. — Пожалей же папу, доченька… Будь хорошей девочкой, не волнуй маму, не затрудняй собой жизнь взрослых. Я не могу сейчас разбирать ваши ссоры, я должен работать, я не могу иначе… — бормочет отец на ходу.
— Папа, папа… я тоже не могу иначе! — беспомощно рыдает Нюра и ловит руки отца, чтобы удержать его, чтобы рассказать ему, что и в ее маленькой жизни есть свои обязанности перед Родиной.
На плач Нюры выходит из спальни мать. Девочка выпускает руки отца и убегает к себе. Некому, некому рассказать, не с кем поделиться своим горем… Если бы поговорить об этом с Лидой, с товарищами! Но Нюра скрытная. Ей стыдно за родителей, ей не хочется, чтобы кто-нибудь обвинял ее мать. Она даже никогда не зовет никого к себе в дом — стесняется матери. Мать может начать упрекать, сердиться, выговаривать. Разве в такой дом можно прийти товарищам? И Нюра молчит, затаив свое горе.
Дома она старается помогать матери. По утрам молча берет карточки и идет в булочную за хлебом. Она всегда ходит за хлебом в эту булочную, что на углу. Коля Одинцов тоже прикрепил там свои карточки, хотя эта булочная далеко от его дома.
Коля видит Нюру еще издали. Он занимает для нее очередь и берет сто граммов румяных, поджаристых сухарей. Коля старается не смотреть на распухшие от слез глаза подруги и, когда она выходит из булочной, неловко сует ей в руки свои сухари:
— Бери!… Ну что ты еще… бери!
— Да нет, я не хочу! Лучше бабушке отнеси, — слабо возражает Нюра.
— Да бери, откусывай! Я для бабушки белого хлеба взял, — уговаривает Одинцов.
Они идут по улице, похрустывая сухарями. Заплаканные глаза Нюры тревожат се товарища, но он не смеет спросить, почему она плакала. Ведь Нюра все скрывает. А зачем скрывать? Ведь и Коля и все товарищи давно видят, что у нее дома как-то неладно. Недавно они все напали на Лиду: «Почему ты не спросишь? Ведь ты же ее подруга!» — «Я спрашивала… я двадцать раз спрашивала, но она не хочет, чтобы я знала. И вы меня не упрекайте! Я сама не знаю, что делать!» Лида сильно рассердилась на них за упреки.