Войны не объявляются нынче:

их продолжают вести. Немыслимое

вошло в обиход. Но герой

отсиживается в тылу. Трусливый

уходит на фронт воевать.

Повседневной формой стало терпение,

наградою — выцветшая звезда

надежды, болтающаяся над сердцем.

Ее выдают, когда ничего не случается,

когда умолкает барабанный бой,

когда врага-то и не видно

и только тучи перевооружения

застилают небо.

Ее выдают:

за дезертирство,

за храбрость перед друзьями,

за выдачу мерзких тайн,

за презрение

к любому приказу.

Geister der Ebene, Geister des wachsenden Stroms,

zu unsrem Ende gerufen, haltet nicht vor der Stadt!

Nehmt auch mit euch, was vom Wein überhing

auf brüchigen Rändern, und fuhrt an ein Rinnsal,

wen nach Ausweg verlangt, und öffnet die Steppen!

Drüben verkümmert das nackte Gelenk eines Baums,

ein Schwungrad springt ein, aus dem Feld schlagen

die Bohrtürme den Frühling, Statuenwäldern weicht

der verworfene Torso des Grüns, und es wacht

die Iris des Öls über den Brunnen im Land.

Was liegt daran? Wir spielen die Tänze nicht mehr.

Nach langer Pause: Dissonanzen gelichtet, wenig cantabile.

(Und ihren Atem spür ich nicht mehr auf den Wangen!)

Still stehn die Räder. Durch Staub und Wolkenspreu

schleift den Mantel, der unsre Liebe deckte, das Riesenrad.

Nirgends gewährt man, wie hier, vor den ersten Küssen

die letzten. Es gilt, mit dem Nachklang im Mund

weiterzugehn und zu schweigen. Wo der Kranich

im Schilf der flachen Gewässer seinen Bogen vollendet,

tönender als die Welle, schlägt ihm die Stunde im Rohr.

Asiens Atem ist jenseits.

Rhythmischer Aufgang von Saaten, reifer Kulturen

Ernten vorm Untergang, sind sie verbrieft, so weiß ichs

dem Wind noch zu sagen. Hinter der Böschung

trübt weicheres Wasser das Aug, und es will

mich noch anfallen trunkenes Limesgefuhl;

unter den Pappeln an Römerstein grab ich

nach dem Schauplatz vielvölkriger Trauer,

nach dem Lächeln Ja und dem Lächeln Nein.

Alles Leben ist abgewandert in Baukästen,

neue Not mildert man sanitär, in den Alleen

blüht die Kastanie duftlos, Kerzenrauch

kostet die Luft nicht wieder, über der Brüstung

im Park weht so einsam das Haar, im Wasser

sinken die Bälle, vorbei an der Kinderhand

bis auf den Grund, und es begegnet

das tote Auge dem blauen, das es einst war.

Wunder des Unglaubens sind ohne Zahl.

Besteht ein Herz darauf, ein Herz zu sein?

Träum, daß du rein bist, heb die Hand zum Schwur,

träum dein Geschlecht, das dich besiegt, träum

und wehr dennoch mystischer Abkehr im Protest.

Mit einer andern Hand gelingen Zahlen

und Analysen, die dich entzaubern.

Was dich trennt, bist du. Verström,

komm wissend wieder, in neuer Abschiedsgestalt.

Dem Orkan voraus fliegt die Sonne nach Westen,

zweitausend Jahre sind um, und uns wird nichts bleiben.

Es hebt der Wind Barockgirlanden auf,

es fällt von den Stiegen das Puttengesicht,

es stürzen Basteien in dämmernde Höfe,

von den Kommoden die Masken und Kränze…

Nur auf dem Platz im Mittagslicht, mit der Kette

am Säulenfuß und dem vergänglichsten Augenblick

geneigt und der Schönheit verfallen, sag ich mich los

von der Zeit, ein Geist unter Geistern, die kommen.

Maria am Gestade —

Das Schiff ist leer, der Stein ist blind,

gerettet ist keiner, getroffen sind viele,

das öl will nicht brennen, wir haben

alle davon getrunken — wo bleibt

dein ewiges Licht?

So sind auch die Fische tot und treiben

den schwarzen Meeren zu, die uns erwarten.

Wir aber mündeten längst, vom Sog

anderer Ströme ergriffen, wo die Welt

ausblieb und wenig Heiterkeit war.

Die Türme der Ebene rühmen uns nach,

daß wir willenlos kamen und auf den Stufen

der Schwermut fielen und tiefer fielen,

mit dem scharfen Gehör für den Fall.

Духи равнины, духи взыгравшей реки,

предвестники гибели нашей, прочь от ворот городских!

В путь захватите и пенный излишек вина,

что стекает с оббитых краев, — пусть в русло вольется,

раз ищет исхода, — и распахните просторы!

Там коченеет дерева сгиб обнаженный,

колесо завертелось, из буровых скважин

бьет фонтаном весна, лес статуй теснит

зелени первый набросок, не дремлет

радужный масляный глаз у истоков страны.

Что из того? Танцевальная музыка смолкла.

После паузы: диссонансы слышнее, мелодия стерта.

(И дыхание ее уже щек моих не овевает!)

Замирает вращенье. Сквозь пыль и обрывки туч

волочит за собою «чертово колесо»,

плащ, укрывший нашу любовь.

Нигде не познаешь, как здесь, в поцелуе первом —

прощальный. Отблеск храня на губах,

дальше иди и молчи. Где журавль

в камыше мелководья свой круг завершает,

там и бьет его час, заглушая шум волн.

А на том берегу дыхание Азии.

Дружные ритмы всходов. Пусть для зрелой культуры

жатва перед гибелью — вечный закон, я успею

шепнуть еще ветру: там за откосом

влага иная взор затуманит, у римского вала

мною вновь овладеет пьянящее чувство…

Под тополями у межевого древнего камня

веду я раскопки: арену скорби народов,

улыбку «Да» и улыбку «Нет» здесь ищу я.

Жизнь отхлынула в ящик с конструктором детским,

боль смягчают теперь препараты, в аллеях

расцветают каштаны, но ароматом свечей

не напоен уже воздух, над парапетом в парке

ветер волосы треплет, и одиночеством веет,

мяч, скользнув мимо детских рук,

падает в воду, на дно, и безжизненный взгляд

встречается с тем голубым, каким он сам был когда-то.

Чудесам безверия несть числа.

Сердце уверено ль в том, что оно еще сердце?

Пусть снится тебе твоя чистота, подними руку в клятве,

пусть снится, что зов природы тебя побеждает, и все же

протест окажи ее таинственной силе.

Другой рукой удается складывать числа, а также

анализировать факты, которые нас расколдуют.

Кто тебя разлучает с тобой? Только ты. Расплывись,

в образе новом явись, все познав, чтоб проститься навеки.

Перегнав ураган, солнце мчится на запад.

Двадцать столетий прошло, а нам ничего не осталось.

Ветер срывает гирлянды барокко,

ангелочек падает вниз на ступени,

рушатся стены, едва лишь забрезжит рассвет,

со шкафов осыпаются маски с венками.

Только на площади — в свете полудня, — с цепью тяжелой

у основанья колонны, остановивши мгновенье,

предавшись его созерцанию, в плену красоты,

отрекусь я от времени, дух среди духов грядущих.

«Мария ам Гештаде»,

храм твой пуст, камень нем,

спасенных нет, погибших не счесть.

Лампадное масло шипит, мы все

его пригубили — где же

твой вечный свет?

Вот и уснувшую рыбу выносит теченьем

к черным морям, которые нас заждались.

Но мы так давно уже влились в иные потоки,

водоворотом подхвачены бурным, там, где наш мир,

ясный и яркий, остался навек за пределом.

Башни равнины нас прославляют за то,

что не волей своей мы явились и, по уступам

отчаянья падая глубже и глубже,

пристальным слухом внимали паденью.