На третий раз отпаялся клапан.

Пашек рассердился.

— Теперь мне даже гамму не сыграть!

— Она же была сломана: ведь ты сам сказал, что летел с этим своим бомбардоном в овраг.

— А ну, помолчи… Помолчи, тебе говорят, — произнес с расстановкой мясник Горчичка. — Расшумелся тут… из-за одного клапана!

— Двух тебе за глаза хватит.

Кто‑то дунул в трубу, и на колени взводного Штейнбаха выплеснулась струя грязной воды.

— Bist du verbüffelt?[56]

— Простите, господин цугофир!..[57]

По каплям выцедили воду, обтерли мундштук рукой и подали трубу Пашеку.

— На, держи, Пашек!

— А теперь сыграй что‑нибудь.

— Что вы… родненькие! Это труба только для басовых.

— Нам все едино.

— Поверьте мне, как музыканту: мелодию на ней не сыграть.

— Ну, так аккомпанемент какой‑нибудь. Баси! Давай!

«Фт-фт-фт», — дули они в трубу, нажимали на клапаны, совали руки меж завитков; кто‑то принес портянки и тер влажную медь.

«Пашек из Йичина, поклон нижайший» наелся, отхлебнул ракии, обогрелся, а утром его и след простыл.

Солдаты, которые вместе с ним спали в козьем сарайчике, сказали, что он повесил бас-бомбардон и продуктовую сумку через плечо, да так, сидя, и спал до полуночи, а потом исчез. Вместе с ним исчезли две пары сапог, хлеб и мешок с луком.

Нам пришлось возвращаться — на Буковину и Тутинью — и добрались мы до Берана лишь через неделю.

Это грязный городишко на узкой равнине, стиснутый высокими горами.

Он был забит войсками.

Черногория пала.

Над военным складом развевался венгерский флаг.

На маленькой грязной площади, залитой лужами талой воды, стоят одиннадцать человек — все, что уцелело от бывшего полкового оркестра.

Они играют: «Wien, Wien, du Stadt meiner Träume» [58].

На площади стихийно возникло гуляние.

Из низеньких халуп повылезали арнауты, чукчи, шкипетары и прочие представители других неведомых народов; возле музыкантов‑толпа чумазых оборванных ребятишек. Площадь пересекают одетые во все черное турчанки, на деревяшках-подошвах ковыляет босая старуха; тут же, не обращая ни на кого внимания, прогуливаются офицеры штаба дивизии в венгерках на меху с золотыми шнурами.

Небо — гнетущий свинцовый купол.

Высоко над городом кружит стая ворон.

В числе музыкантов и Пашек.

Его не узнать. На нем все новое: шинель, шапка, сапоги; он побрит, пострижен, отмыт, геликон надраен; в левой руке, обтянутой новенькой перчаткой, тетрадочка с нотами.

Он играет на своей трубе, надувает щеки, выдерживает паузы…

Горно-транспортная колонна медленно движется мимо оркестра. Лошади тащатся одна за другой.

Мы спешим. Снежные заносы в горах задержали нас на полдня.

Невыспавшиеся, мрачные люди бредут рядом с изнуренными лошадьми.

— Ого!.. Гляньте‑ка!

— Пашек из Йичина, поклон нижайший!

— Поклон нижайший, пан Пашек!

Но Пашек не слышит, глядит в ноты, облизывает губы, и вид у него непередаваемо величественный.

Пан учитель рассказывает

Позвольте и мне, господа, последовать примеру других, а именно, рассказав какую‑нибудь забавную историю, посмешить вас и самый дух ваш поднять.

Как говорится, грусть‑тоска кости сушит.

Господа! Предложить вам свои услуги меня побудило главным образом то обстоятельство, что почти все, кто по долгу службы находился здесь, в караульном помещении, уже отбыли эту свою повинность. Не так ли?

В долгу перед обществом остался, пожалуй, только мой уважаемый сосед пан Бартонь, купец. Но он, как известно, в отсутствии и в настоящий момент пребывает в семейном кругу, с супругой и детками.

Правда, ничего еще не рассказывал пан Квасничка, этот поэт тесла и точила. Но он, вы видите, лежит недвижно на своем солдатском ложе, накрывшись с головой шинелью. У него воспаление надкостницы — заболевание очень тяжелое, случившееся оттого, что процесс гниения зуба мудрости захватил корень. Не так ли, пан Квасничка?

А хуже всего, что он уже третью ночь от боли не смыкает глаз. Молчит, бедняга… Не отвечает… Нет, нет… прошу вас, не беспокойте его. Ведь вопрос мой был чисто риторическим.

Ну, а коль скоро в доме у нас больной, постараемся вести себя как можно тише. Беседа от этого станет еще приятнее, еще задушевнее и тем живо напомнит ночные собрания наших отцов и дедов, при свете лучины и под жужжанье прялки предававшихся воспоминаниям о славном прошлом любимой отчизны.

Прежде всего прошу извинить меня, господа, за то, что я не владею даром красноречия. Вы, конечно, и сами это заметили, не так ли?

Теперь ближе к существу вопроса.

Как бы ни старался я в меру своих возможностей описать вам это смешное происшествие, заявлю сразу — оно более достойно внимания кого‑либо из наших прославленных писателей, Сватоплука Чеха, например, или Неруды, а из современных литераторов с такой задачей лучше всего справилось бы острое перо Йозефа Сватоплука Махара. Писатели эти в своих юмористических произведениях преподали нам образцы художественной отделки сюжетов самых разнообразнейших.

Не подумайте, будто я вознамерился равняться с ними. Нет, я весьма далек от такой нелепой мысли.

Сознавая, сколь слабо владею я искусством повествователя, постараюсь говорить просто, как бог на душу положит — если вы позволите мне прибегнуть к подобному народному выражению. И это будет, пожалуй, лучше всего, не так ли?

После сего краткого вступления перехожу прямо к занимающей нас авантюрной истории.

Господа! Сдав весной 1916 года с отличием, в присутствии специальной комиссии, экзамен на право преподавания в городских училищах, я подал прошение в школьно-попечительский совет Королевства чешского о предоставлении мне места, соответствующего званию учителя. Однако просьба моя не удовлетворена и поныне, уже по прошествии целого года. Составив завещательное распоряжение, а затем рассчитавшись со всеми мелкими долгами, я оплатил за полгода вперед прокат фисгармонии и, таким образом, готов был оставить свое излюбленное поприще с тем, чтобы поступить на военную службу.

Коллегу Дртилека, преемника своего, я в подробностях ознакомил с обязанностями заведующего кабинетом природоведения, который учрежден попечением самого господина окружного инспектора. В этом кабинете, получившем название «Школьный военный музей», в идеальном порядке содержались образцы шрапнели и патронов, вышедшее из употребления оружие, карты сражений, в которых принимали участие наши доблестные войска, диаграммы, модель мортиры, употреблявшаяся в качестве пресс-папье, а также прейскурант цен на провиант, с расчетом дневного довольствия на одного солдата.

На следующее утро в одиннадцать часов со мной прощались учащиеся школы.

Будучи введен нашим престарелым паном директором, а также господином окружным инспектором, приехавшим именно в это время для инспектирования школы, в празднично убранный класс, я просто онемел от удивления.

Сначала ученики в качестве приветствия с огромным воодушевлением спели несколько народных песен, а затем Божена Сватонева — дочь прогрессивно мыслящего местного землевладельца пана Сватоня — преподнесла мне букет цветов. Засим мы слушали глубоко прочувствованную речь нашего директора и краткое, однако исполненное самого искреннего патриотизма и лояльное по отношению к правящему дому слово окружного инспектора о значении военной службы, адресованное молодежи. Под конец ученики пропели гимн народов Австрии в сопровождении фисгармонии и скрипки.

Этим завершилась торжественная часть церемонии.

А потом в ближайшем городке, в трактире у пана Малика состоялся устроенный в мою честь прощальный вечер.

Певческое общество «Люмир», членом коего я был, исполнило хор композитора Пиводы, и, надо сказать, исполнило с поразительно свободой интонаций — четкой дикцией и многообразием оттенков, в чем главная заслуга принадлежала нашему хормейстеру — господину директору, управлявшему хором с редким самообладанием. К огорчению присутствующих, не были исполнены «Моравские дуэты», но зато с каким чувством декламировала под музыку стихотворение «Водяной» маленькая Анушка Покорна! Прелестная крошка не забывала сопровождать мелодекламацию приличествующими теме жестами, в полной мере проявив при этом свое незаурядное дарование. Барышня Ричи Новотна — дочь городского советника пана Новотного — спела арию Барчи из «Поцелуя», причем с таким умением и чувством, что буквально покорила всех. А при исполнении «Венка из опер Сметаны» Бауэра-Мартинковского хор показал столь высокое искусство и такую слаженность, что тщетно было бы искать нечто подобное даже в городах с куда более значительным населением.