«Мы сидим теперь совсем без денег. У меня теперь слепая ненависть и презрение к теперешней господствующей партии. Эта ненависть меня мучает очень, как болезнь. Мир кажется таким отвратительным, все происходящее – сплошным кошмаром. Хочется уснуть и больше не просыпаться, потому что все равно ничего хорошего больше не увидишь» (Москва, 30 ноября 1917 года).

В этом письме отчаяние оттого, что она, дочь царского офицера, не может найти работу, что вокруг разруха и голод. Ушел в прошлое мир до 1917 года. Вера Федоровна выражает слишком откровенно свое отношение к большевикам. Ей очень повезло, что Марианна оказалась преданной подругой и эти строчки не стали объектом внимания ЧК.

Мытарства 20-х годов

Началась Гражданская война, голод. 1919 год был полон грозных событий. Елена Константиновна едет как врач с большой партией детей из Москвы на лето на Украину, пытаясь таким образом спасти их от голода. С ней отправились Вера и Тамара. Дети с педагогами разместились в нескольких близлежащих селах и на хуторах где-то в глубинке южнее Полтавы. Летом 1919 года всю эту область заняла деникинская армия. Вера перед приходом белых колола дрова и топором поранила себе руку, носила повязку. Солдаты неожиданно заподозрили ее в том, что рука ранена во время боя, чуть не расстреляли. Москвичам пришлось туго.

Об этом в семье сохранились записи 19-летней Тамары Берсеневой:

«Вот уже 7 месяцев, как мы здесь – в случайных, не приспособленных для этого помещениях, бараках, без средств, без денег, без теплой одежды, а главное – без вестей с родины. Единственно, кто спасет нас, – это Полтавская Лига Спасения Детей, которая из последних сил бьется, чтоб не дать нам погибнуть, снабжая провизией и кой-каким платьем. Белые же откровенно заявили нам: „надейтесь на себя сами“, и все лето все колонии, все дети от мала до велика работали „на степу“, на жнивах, мельницах, заводах, зарабатывая себе пропитание. А вернувшиеся помещики часто гнали из своих усадеб. В то же время случайные, чисто разбойничьи шайки, одинаково враждебные и белым и красным, грозили, со своей стороны, повыгнать „проклятых панских собак“ (то есть нас и детей) и действительно однажды подожгли ночью громадное Струковское имение и дом, где спало до ста детей. Дети повыскакивали в рубашонках на улицу, а все их имущество, весь заработанный летом хлеб сгорел… Во многих колониях был повальный сыпняк. Вера Федоровна и Елена Константиновна неделями ездили, не возвращаясь домой, едва успевая обслужить всех больных. Но все же из детей умерло только 2–3 человека (от разных болезней), а учителей и родителей – человек пятнадцать. Это лишь до Нового года, а эпидемия продолжалась всю зиму; весной дело обстояло еще хуже».

По возвращении в Москву Вера Федоровна долго ищет работу, жилье. Она была рада любой работе, дающей кусок хлеба и крышу над головой.

«Я поступила на службу – ты не угадаешь куда – воспитательницей в дом для умственно отсталых детей. Со всеми службами у меня ничего не вышло. Нигде нет пайков, жалованье пустяшное, жить этим немыслимо, продукты кончились, денег нет, на квартире меня прописать Жилотдел отказал категорически, велели искать комнату в районе службы. Я уже переехала. Здесь мне очень нравится. Из моего окошечка, низенького и, как в старинных домах, маленького, видны зеленые крыши, кое-где деревья между ними и золотые кресты церквей. Дом на Ордынке, за Москвой-рекой, в двух шагах от Третьяковской галереи. Это какой-то громадный старинный особняк, с домовой церковью (превращенной теперь в спальню для детей), с громадными резными дверями в парадных комнатах, с залой, отделанной черным деревом и обитой шелком, с бесконечным количеством комнат и комнаток, лестниц, коридоров, переходов, кладовых, закоулков и неожиданных уголков. Ты знаешь мою любовь к такого рода домам. Мне все здесь нравится, хотя дом в очень скверном состоянии, полуразрушен и грязен, все ручки у дверей отломаны, скульптурные украшения отбиты, – словом, все имеет запустелый вид. Жаль. Здесь можно было бы мечтать о самых поэтических встречах, воображать себе прежнюю жизнь в самых причудливых формах.

Дежурить я должна через сутки. От четырех дня до десяти утра, затем свободна до четырех часов следующего дня. Времени, как видишь, остается масса. Буду ходить в Румянцевскую библиотеку заниматься. Я уж была там несколько раз, но урывками, потому что все эти глупые хлопоты с переездом, пропиской, переноской вещей и т. д.» (подруге Марианне, Москва, 17 апреля 1921 года).

Но с ноября 1921 по январь 1922 года Вера Федоровна, ее мама Елена Константиновна, брат Степан и сестра Тамара арестованы и сидят в Бутырках два с половиной месяца. Для новой власти они – подозрительные элементы. Режим, впрочем, у них в тюрьме был относительно вольный. Содержались они все вместе в каком-то обширном помещении, получали передачи и были выпущены без последствий. В тюрьме у Веры Федоровны начинаются явления паралича левой руки. Это только начало болезни, и пока никто из врачей ничего толком не может сказать.

«Не могла тебе писать все это время, так как сидела в тюрьме по глупому поводу или, вернее, совсем без повода. Отсидела, однако, два с половиной месяца и только на днях вышла. Чувствую себя сносно, хотя очень ослабела и почти не владею левой рукой – парализовалась она на почве нервного расстройства. Нужно лечить усиленно, так как она начинает сохнуть, мышцы атрофируются» (письмо подруге, Москва, 18 января 1922 года).

По этим письмам Веры Федоровны видно, какие тяжелые испытания преподносила ей судьба и как мужественно она с ними боролась. Осенью Вера Федоровна возвращается к своей работе на Врачебно-наблюдательном пункте, где ее высоко ценят как прекрасного педолога и психолога и поручают наиболее сложных больных.

Вера Федоровна – женщина неординарных способностей, даже в работе с тяжелобольными детьми она имела хорошие результаты. Но эти несчастные дети оказались никому не нужны, и учреждение закрыли. Следующее письмо говорит об ее отчаянии.

«Дом, где я работала, закрылся по распоряжению свыше, – научная работа считается делом второстепенным, если не совсем ненужным, и учреждение оказалось закрытым, а персонал – распущенным. Итак, я больше не имею в Москве ни работы, ни угла, где жить, и как я из этого положения выйду – пока еще себе не представляю. По роковому стечению обстоятельств это случилось как раз в момент, когда мне труднее, чем когда-либо, что-нибудь предпринимать и устраивать. С грудным ребенком на руках меня едва ли примут на какое-нибудь новое место. И главное – невозможно найти квартиры» (20 июня 1923 года).

Эти строки дали возможность мне узнать, как в первые годы советской власти были не защищены права человека. И никто не посмотрел, что она осталась с грудным ребенком на руках без средств к существованию. Но на этом мучения не закончились. Вера Федоровна стала жить с мужем в школе. И, конечно, во время занятий ей приходилось куда-нибудь уходить, в любую погоду – с маленьким ребенком на руках.

«Перетерпела тут ряд хождений по мукам, но теперь стало как будто немного легче жить. Хорошо уже то, что мы переселились в свою комнату, если только можно назвать „комнатой“ то помещение, которое мы занимаем… Это часть класса, отгороженная стеклянной перегородкой. Она достаточно просторна для нас, но имеет тот недостаток, что нам с сыном приходится оттуда уходить в 8 часов утра, из опасения, что сын может нарушить тишину и спокойствие во время классных занятий. После двенадцати мы имеем право возвращаться, и остальная часть дня проходит без дальнейших волнений.

Пишу тебе в приемной врача, куда я хожу лечить свою парализованную руку. Он делает мне прижигания позвоночника, но за успех не ручается. Я соглашаюсь на это безо всякой надежды на улучшение. Он до сих пор не знает, что это за болезнь, но нравится мне уже то, что он ничего не обещает и не обманывает меня, притворяясь, что все знает и понимает, как делали другие врачи» (Москва, 12 апреля 1924 года).

Но мытарства Веры Федоровны и ее семьи продолжаются.