Он пожал плечами. Мари-Роз не раз говорила им с Лоранс: «Ваша мать слишком уж „правильная“! Мы от хозяйки столько терпим — не грех и нам слегка словчить, разве это можно считать обманом? Но куда там, Катрин прямо святая! Дурочка этакая», — с особой нежностью добавляла она.

«Святая, как же, — думал Жан-Марк, — не такая уж она смиренная. Когда захочет, не побоится и Гиену на место поставить. А уж если речь зайдет об отце, так и вовсе из себя выходит! Наверное, он ужасно виноват перед ней».

Весь «Утиный Клюв» хором жалел Катрин и ее детей. «Да он ее просто бросил с малышами на руках… Такой непутевый!.. Одно слово, шалопай!.. Я бы на ее месте столько терпеть не стала. С ее внешностью в два счета вышла бы за другого!.. Понятно еще, если бы дети об отце жалели, а то они его почти и не знают!»

Дети Рено Абеллона уже три года не видели отца. Он работал в одной станкостроительной фирме и много разъезжал; его технические познания и прирожденный дар красноречия делали его незаменимым агентом. А вообще-то он жил теперь в Лионе, откуда время от времени присылал Катрин денежные переводы. Иногда от него приходили и открытки из разных городов Франции и даже из-за границы. Катрин обычно хмуро разглядывала извещение на перевод, и казалось, готова была изорвать его в клочки, как она поступала с открытками. Жан-Марк и Лоранс выуживали потом из мусорной корзинки эти обрывки: то кусочек римского амфитеатра в Ниме, то дым из сопла Этны, то стена лондонского Тауэра. Лоранс рвала их еще мельче. Она во всем одобряла маму. И не просто предполагала, как брат, а была совершенно уверена: во всем виноват Рено Абеллон. Ведь это из-за него все в ресторане их жалели, а что может быть неприятнее. А когда кто-нибудь из ребят в классе жаловался: «Мне отец не разрешает смотреть этот фильм» или «И влетело же мне от отца!» — Лоранс чуть не плакала от досады и зависти.

Когда родители разошлись, Жан-Марку было восемь лет. Он помнил, что и до этого они ссорились: мама что-то очень громко и очень быстро говорила и топала ногой, а отец молчал и ходил из комнаты в комнату, насвистывая. Но когда и почему начались эти сцены, что именно должен был сказать отец, когда мама кричала: «Да ответь же что-нибудь!» — ничего этого мальчик не знал. Кое-что ему разъяснила Мари-Роз, которую он вовсе об этом не просил (наверное, мама ей все рассказала): «Твой отец был из тех, что ни с того ни с сего пропадают на трое суток, за квартиру он никогда не платил, даже когда деньги бывали — об этом у него голова не болела! — а когда вы ездили к дедушке, он вечно забывал купить билеты или заказать места, и вы то пропускали поезд, то стояли всю дорогу в коридоре. Нет уж, я бы с твоим папашей двух недель не прожила!»

Однажды, когда Рено снова уехал, Катрин уложила вещи, взяла детей за руки, отдала ключ от квартиры консьержке и ушла, не оставив даже записки. Первое время они жили в Нормандии у бабушки с дедушкой. Потом Катрин отправилась в Париж искать работу, а в конце каникул забрала Жан-Марка и Лоранс и они поселились в этой самой квартире над «Утиным Клювом». Так они и живут втроем вот уже пять с половиной лет, и жаловаться им в общем-то не на что.

Отец Катрин, дедушка Моро, не стесняясь, ругал зятя на чем свет стоят. Бабушка унимала его: «Тише, не при детях!» Из всех этих толков, пересудов и из своих собственных воспоминаний у Жан-Марка складывалось довольно смутное представление об отце. Разумеется, мама поступила правильно, но все же он припоминал и такое, что заставляло его почти усомниться в ее правоте.

Например, однажды в Нормандии взрослые рассказывали о том, как во время войны Катрин пугалась сирены, оповещавшей о бомбежке. Жан-Марк тогда весь сжался на полу, перестал играть и ждал, что вот-вот раздастся жуткий вой и напугает его так же, как пугал маму, когда она была маленькой. А потом в памяти оживает другая картинка: маяк на крутом берегу и два маленьких человечка рядом с большим. Жан-Марк уверенно шагает по мокрым плитам, а отец держит его за руку и говорит: «Здесь тоже есть сирена, и она очень полезная, вот услышите как-нибудь: в туман она спасает моряков».

Когда папа крепко держит тебя за руку и говорит такие слова, ничего не страшно.

Лоранс этого не помнит, она была в то время еще мала. Для нее сирены — это волшебницы из сказки с развевающимися по волнам золотыми волосами.

Лоранс вернулась из лицея первой, у них с братом уроки редко кончались в одно время. Когда Жан-Марк вошел, она держала в руках какое-то письмо, разглядывала и даже обнюхивала его со всех сторон. Но, увидев лакомства, которые принес Жан-Марк, она тут же отложила конверт. Вдвоем они живо справились и с закуской, и с десертом. Разогревать лапшу было лень, и вместо нее они съели еще по толстому ломтю хлеба со смородиновым вареньем.

Только после этого Лоранс вспомнила о письме и сказала, облизывая пальцы:

— Интересно, от кого оно? Видишь: почтовый индекс 84, это, кажется, департамент Воклюз? Ага! На штемпеле видны буквы: «ВОКЛ». Точно. Посмотри-ка, на обороте…

— Вот любопытная! Ведь письмо не тебе, а маме.

— Было бы мне, я бы его вскрыла и сразу все узнала, — возразила Лоранс. — Ну, посмотри же!

Жан-Марк взглянул на конверт. Адрес и имя госпожи Абеллон были выведены нетвердым почерков. На обратной стороне с трудом можно было разобрать обрывки слов на бледном штемпеле:

…стиница ….. Бори-Ве…

…азерб 84. ВОКЛ…

— Бори-Ве? Наверное, гостиница. Гостиница Бори-Ве? Бе! Ве. А-Бе-Ве!

— Перестань, не смешно! — сказала Лоранс, снова запуская ложку в варенье. — Послушай-ка, а может, это письмо от дяди Антуана? Бабушка говорила, что он единственный приличный человек в этого семье и что ему досталась в наследство гостиница.

— Гостиница Бори-Ве в Воклюзе, в местечке под названием …азерб? Какой-нибудь Базерб или Казерб.

— Или Зазерб!

— Нет-нет! Такого не бывает!

Родственников отца они никогда не видели. Знали только, что Абеллоны — уроженцы Воклюза, что где-то в тех местах живут дяди Антуан и тетя Лидия — брат и сестра их отца. А бабушка и дедушка умерли. Так же как их бабушка и дедушка из Нормандии, которых они хорошо знали и любили.

Дедушка Моро умер прошлой осенью, через полгода после смерти бабушки. Их домик на берегу Ла-Манша стоял запертый, и Катрин все повторяла: «Надо собраться с силами и съездить туда, привести все в порядок». Жан-Марк и Лоранс тогда очень горевали, а мама еще и сейчас иногда плачет по ночам, они-то слышат. Хотя днем всегда бодрится:

— Знаешь, — сказала Лоранс, — перескакивая на другую тему, — у меня каникулы с десятого. Красота!

— Ну да, у меня тоже с десятого. Вот только мама, боюсь, не очень-то обрадуется.

Когда поздно вечером Катрин вернулась из «Утиного Клюва», они еще не думали ложиться спать: играли в шахматы, сидя на маминой кровати. Лоранс проигрывала. Оба злились и кричали друг на друга. Наконец, партия закончилась, страсти улеглись, и они пошли на кухню к маме.

В Париже стояла страшная жара, Катрин задыхалась. Ей хотелось принять душ. Ванной комнатой служил отгороженный пластмассовой шторой угол кухни.

— Ты еще не читала письмо? — спросила Лоранс. — Оно из Воклюза.

— Когда ты перестанешь соваться в чужие письма… — рассеянно проговорила Катрин. — Ну, давай сюда.

— Я не суюсь. Просто изучаю почерки.

— Скажите, какой графолог нашелся! — засмеялся Жан-Марк.

— Действительно из Воклюза, от Антуана. Что ему понадобилось? Ладно, успеется.

И Катрин задернула за собой пластмассовую штору.

— А хочешь, я тебе почитаю, чтобы ты не теряла времени? — предложила Лоранс, стараясь перекричать шум душа.

Катрин засмеялась. Хитрости Лоранс были шиты белыми нитками.

— Читай, если тебе так хочется.

Лоранс живо вскрыла конверт и стала читать:

— «Дорогая Катрин! Ты еще не знаешь, какое несчастье со мной случилось. На дороге в Иль-сюр-Сорг в мою машину врезался какой-то лихач. „Симка“ разбилась вдребезги, а я сам два месяца провалялся в больнице. Потом меня выписали, и знакомый тебе доктор Видаль считает, что я уже могу ходить. Но я так ослаб, что еле двигаюсь, а иногда как будто паралич разбивает. Наверное, шок, который я перенес, возвращается повторными приступами. Так говорит один славный малый, архитектор Совиньон, который попал в тяжелое положение и который…»