В итоге все обошлось, и после настойчивых требований Советского правительства разведчик был освобожден, но эти ночные прогулки к стене одного из бараков военного лагеря, изрешеченной пулями и забрызганной кровью жертв регулярных экзекуций, не прошли для него бесследно.

Спустя много лет мне довелось с ним поговорить об этих его злоключениях, и я спросил, о чем он думал, стоя под дулами автоматов и глядя в черное африканское небо, усыпанное невероятно яркими звездами. Честно говоря, я не ожидал, что он ответит, будто думал о Родине, о долге и других высоких материях, потому что вопрос этот был задан ему не на встрече со школьниками и не на научно-практической конференции по военно-патриотическому воспитанию молодежи, а в частной беседе между двумя профессионалами с глазу на глаз. Я не ошибся, хотя его ответ поразил меня своей неожиданностью: он ответил, что в тот, как он считал, последний вечер в своей жизни думал о женщине, которая его очень любит и ждет.

Насколько я понял, он имел в виду не свою жену, потому что тогда бы он просто сказал, что думал о своей жене. Но даже в душе я не осудил его за такие «аморальные» мысли: перед смертью каждый человек имеет право думать о чем угодно, и осуждать его за это нельзя! А что касается Родины и долга, то это в каждом из нас на всю жизнь, и совсем необязательно вспоминать об этом по таким пустяковым поводам, как расстрел. Если бы это было не так, он просто не поехал бы в Африку!

А еще он мне сказал, что в такой момент, как расстрел, обязательно нужно вспомнить что-нибудь самое дорогое из прожитой жизни. Это воспоминание должно быть сильным и ярким, как вспышка тропической молнии, только тогда оно удержит тебя на ногах, не позволит упасть на колени перед палачами.

Интересно, а о чем буду думать я, если и со мной случится нечто подобное, если мне повезет и перед смертью у меня будет одна свободная минутка, чтобы успеть вспомнить свою жизнь и выбрать из нее событие или факт, достойный такого исключительного момента?

Не знаю, да и не могу знать, заранее это угадать невозможно. Мне кажется, что эта мысль, это воспоминание придет в голову неожиданно и только тогда, когда жить мне действительно останется всего минуту.

Чтобы узнать, о чем ты подумаешь перед расстрелом или в другой подобной ситуации, надо в ней оказаться! Но теперь, прожив большую и, пожалуй, лучшую часть своей жизни (впрочем, кто знает, лучшая ли она!), я твердо верю, что у меня найдется какая-нибудь интересная мысль, какое-нибудь достойное момента воспоминание, ведь кое-что примечательное было и в моей жизни, в том числе и женщины, которые меня любили, и, я надеюсь, некоторые из них любят до сих пор.

А вот о чем будут думать те, кто пришел в разведку потому, что это модно, кто искал привилегий или благ? А ведь таких случаев, когда разведчика в прямом или переносном смысле «ставят к стенке», к сожалению, не так уж мало. Нельзя, конечно, сказать, что они случаются каждый день, но случаются, и от этого никуда не уйдешь. И если бы мы почаще об этом рассказывали, пусть не всем, а только тем, кто собирается стать разведчиком, меньше бы попадало к нам случайных и недостойных людей, которые загадили славную историю советской разведки и от которых мы имеем одни неприятности. Впрочем, по-моему, я уже начал повторяться…

А пока мы сидели с шефом и ждали, когда придет Толя Сугробов. Ему предстояло дождаться телефонного звонка, который и должен был подвести окончательный итог операции «Контакт».

Дело в том, что, получив от меня конверт с документами, подготовленными американской разведкой, Сердюк должен был вслед за мной, но только через общепринятый выход, выйти из ресторана и в сопровождении своих телохранителей уехать в аэропорт, где у него были заблаговременно забронированы места сразу на несколько самолетов, вылетающих в различных направлениях.

Воспользовавшись ближайшим по времени рейсом, он должен был вылететь в любую страну, а оттуда по только ему одному известному маршруту добираться в Союз.

Но, прежде чем сесть в самолет, Сердюк должен был оставить в заранее подобранном месте документы и условной фразой сообщить об этом на квартиру Толи Сугробова, а оттуда эта информация должна была, и тоже условной фразой, поступить в советское посольство.

Все это следовало проделать с максимальной быстротой, пока контрразведка не сообразила что к чему и не перекрыла аэропорт. Впрочем, и мы, и Сердюк очень рассчитывали на то, что в считанные минуты, прошедшие после моего исчезновения из ресторана «Карпаты», в обстановке неизбежного замешательства и паники по случаю утраты документов контрразведка ни за что не догадается о той роли, которая во всем этом деле отводилась шефу региональной службы безопасности, столь известному и уважаемому человеку среди руководителей секретных служб разных стран.

Но чем черт не шутит, когда спят ангелы-хранители, покровительствующие советской разведке! И пока Сердюк болтался где-то в городе, дурача контрразведку и собственных телохранителей, нам всем было ужасно неспокойно, потому что могло произойти всякое, чего в обычной обстановке не произошло бы никогда.

Напряженную тишину нарушил резкий телефонный звонок. Шеф схватил трубку внутреннего телефона:

— Слушаю… А что на третьем мониторе?.. То же самое?.. Подожди минуту, Анатолий Степанович…

И пока Сугробов продолжал с помощью замкнутой телевизионной системы вести наблюдение, шеф зажал трубку рукой и обратился ко мне:

— У посольства появились патрульные машины полиции. Видимо, наконец спохватились и теперь пытаются перехватить тебя. Что будем делать?

«Ага, опомнились, голубчики!» — не без злорадства подумал я и представил себе взбешенного Бодена и его людей, которые, подобно котам, нализавшимся валерьянки, метались сейчас по всему городу.

— Ждать, пока не позвонит Сердюк, — сказал я, потому что, как и шеф, совершенно не представлял, что можно сделать в этой ситуации, да и нужно ли что-нибудь предпринимать, пока у нас нет информации о судьбе документов, из-за которых и поднялась вся эта кутерьма.

Шеф убрал руку с микрофона и сказал в трубку:

— Вот что, Анатолий Степанович! Продолжай наблюдение. Если будет что-нибудь новенькое, дай знать… Ну, договорились!

Шеф положил трубку и с тревогой посмотрел на часы.

Я на часы не смотрел, потому что хорошо знал, что это бесполезно: когда чего-нибудь очень ждешь, время словно останавливается, и чем чаще смотришь на часы, тем медленнее оно идет.

Когда дверь кабинета распахнулась и на пороге появился сияющий Толя Сугробов, я готов был кинуться на него еще резче, чем это сделал Андрей Петрович, когда вошел я.

Не в пример мне шеф воспринял его приход намного спокойнее, возможно, оттого, что просто устал волноваться и от всего пережитого уже находился в заторможенном состоянии.

Итак, Толя вошел, и первое, что сразу бросилось нам в глаза, — это его сияющее лицо. Такие лица бывают у любителей игры в «Спортлото», после того как они отгадают минимум пять номеров, а также у молодых разведчиков, которые успешно справились с ответственным заданием или получили очень ценную информацию.

У «стариков» на такие улыбки иногда просто не остается сил.

— Наконец-то, Анатолий Степанович! — удовлетворенно сказал шеф.

— Все прошло как по нотам! — не вдаваясь в лишние детали, сразу успокоил его Толя. — Документы на месте!

При этих словах я почему-то подумал про аккредитив американского банка. Конечно, пятьдесят тысяч долларов не ахти какая сумма, в наших мероприятиях иногда фигурируют суммы намного значительнее, чем эта, но все-таки приятно, что мы сумеем с лихвой возместить наши расходы, понесенные в связи с делом Рольфа.

И в том, что мы внесем эти деньги в казну, была своя справедливость: не должно же государство нести убытки из-за наших экспериментов, особенно в твердо конвертируемой валюте, с которой в нашей стране такая напряженка!

Что касается Андрея Петровича, то в эту минуту, я был уверен, он подумал о «Специальном мандате», содержание которого я ему процитировал практически дословно и который произвел на него незабываемое впечатление.