— Множество денег заплатили за Бога, — с чувством выдохнул он и оскалил два ряда редких зубов с выдающимися, как у волка, клыками.

Шум голосов разбудил Фёдора. Он готов был уже рассердиться, но вдруг вскочил с постели и прыгнул на Катырева.

Боярин осоловело захлопал глазами:

— Кое ещё ожерелье?! Не воровал яз того ожерелья!

— Всё бы тебе ожерелья да казна золотая, жаднущий! Протри ты зенки! Гости к нам понаехали!

Не дав опомниться сонному, царевич удобно устроился на его спине.

— Вези, серый волк, меня, царевича, за синие моря кипучие, за зелёные леса дремучие, к хану любезному касимовскому да к Симеонушке Бекбулатовичу ко татарину!

Встряхиваясь и пофыркивая, Катырев сделал круг по терему и открыл головой дверь к Ивану.

Радостно улыбаясь, Фёдор привычным жестом подставил хану руку для поцелуя.

Малюта снял царевича с боярской спины и, как ребёнка, усадил на лавку подле себя.

— Гостинец тебе из Касимова.

Бекбулатович таинственно подмигнул.

— Царь меня любит, яз царя примолвляю. Царь меня серебряной саблей пожаловал, мы царю привезли… — Он растопырил пальцы и загнул мизинец. — Царю шёлку персидского да бочку кумыса. Тебе, Иван Иоаннович, — аргамака, горячего, како вино двойное боярское (щёлочки его глаз совсем закрылись в масленой улыбочке) да ещё… — И, загибая один за другим два пальца, выпалил: — Любишь девушек крымских?

Заметив, как Борис неодобрительно покачал головой и показал в сторону Фёдора, Симеон недоуменно оттопырил верхнюю рассечённую губу.

Иван весело потёр руки.

— Вот то гостинец! Ужо к ночи ты, Малюта, приволоки через Занеглинье в подземный терем гостинец тот — поглазеть.

— А тебе, Фёдор Иоаннович, — продолжал успокоенный хан, — сдобыли мы бахаря[158].

Фёдор вскочил с лавки и, взвизгнув, изо всех сил шлёпнул ладонью по спине Катырева.

— Абие волю бахаря!

Иван погрозился.

— Терем поганить холопем!

Но брат поглядел на него с такою робкою и заискивающей улыбкою, что он махнул рукой и уступал.

Взобравшись на спину боярина, Фёдор хлестнул кнутом и исчез в тёмных сенях.

Сухой, как посох Грозного, стоял, приткнувшись к стене в тереме Фёдора, бахарь. Широкая борода его закрывала грудь измятым и выцветшим лопухом; зрачки глаз то широко раздавались, точно серые мушки, попавшие в застывшую жижицу мёда, то сжимались тупыми и ржавыми булавочными головками, а сомкнутые губы равномерно пузырились и проваливались в беспрестанном почавкивании и жвачке.

Царевич взобрался на постель, подобрал под себя ноги и приготовился слушать.

Катырев, улучив минуту, поклёвывал носом в своём углу.

— Сказывай, странничек!

Бахарь поправил верёвочную опояску и перекрестился.

— Про что волишь слушать, херувим?

Фёдор потёр пальцем висок и зажмурился.

— Любы мне сказы про татарву некрещёную.

И указал бахарю на лавочку подле постели:

— Садись.

Жёлтое лицо старика вытянулось; на нём, просвечиваясь, выступили паутинные жилки.

— Избави, царевич! Нешто слыхано слухом, чтоб смерду сиживать подле царских кровей?!

Он оторвался от стены и припал к руке царевича.

Катырев булькнул горлом, промычал что-то под нос и смачно всхрапнул.

Фёдор потихонечку взял подушку и, прицелившись, бросил её в лицо боярина.

— Нынче же батюшке челом буду бить на тебя! Опостылел ты мне: то со звонницы низвергаешься, нам на страхи великие, то дрыхнешь, яко пёс в старости!

Катырев нащупал подушку и, не просыпаясь, с наслаждением ткнулся в неё щекой.

— А ты, странничек, сказывай. На тебя яз не гневаюсь.

Бахарь склонил послушно голову на плечо.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! А было на Ра[159] царство Казанское[160]. И бысть прогневался Отец небесный на Хама, снял с выи его крест и обрядил в личину духа нечистого. И взяла туга Богом отверженного. А поколику зрит, что бегут от него благочестивые, подался он за Вельзевуловым[161] отродьем. Из коих земель ведьму притянет, снюхается, нечистую душу примолвит другойцы. Тако народилась от того Хама великая сила нечисти басурменовой. И учуяла нечистая татарва, что во едином из царств собрались вкупе все рабы Господни для служения Духу Святому. И, прослышавши про то, великим трусом обуреваемый, спослал Хам языков своих в обитель Христовых рабов на соглядатайство.

Старик закачался вдруг и развёл беспомощно руками.

— Ты сядь, странничек Божий.

— Избави, царевич…

И продолжал возмущённо:

— А и орда великая, яко та саранча, спустилась на обитель Московскую, землю преславную. И бысть в те поры плач и скрежет зубов, и стенания, и туга вселенская. И потече кровь, яко многоводные реки, и яко от мора — повалишися людие от стрел басурменовых.

Бахарь вытер кулаком слёзы и невидящим взглядом своим уставился в подволоку.

— Тебе поём, тебе славим, к тебе припадаем и ныне, и присно, и во веки веков…

— Да ты сказывай, странничек!

— А и устояти ли премерзким противу Господа? А и погасит ли кой, дерзкой, лампад небесный — солнце? Тако и не одолеть басурмену креста Господня! Кликнул великой князь дружины верные, возжёг во храмах свечи из воску ярого и двинулся ратью на рать. Яко исчезает дым — исчезли; яко тает воск от лица огня — тако погибли нечестивые…

— Всё? — разочарованно поджал губы Фёдор.

— А во испытание христианам помиловал Господь коликую невеликую силу татарскую да пожаловал её царством тем Казанскиим сызнов на реке Ра.

— Эвон, выходит, откель ханство Казанское народилось! — просветлённо улыбнулся царевич. — А мне-то и невдомёк!

Бахарь пожевал свою жвачку и, вытянув шею, приятно зажмурился.

— А и ханом-то зря люди Хамов тех величают. И не ханы, а хамы. Неразумны людишки.

Фёдор неожиданно сдвинул брови.

— Неужто и касимовской Симеон, ежели по истине, Хамом зовётся?

— То — Симеон! То — крещёный! Нешто яз про крещёные души реку?

И, перекрестившись:

— В том хамстве Казанскиим примолвила татарва всю силу нечисти лёшей да водяной. И не стало в те поры ни проходу ни проезду крещёным. Сызнов взмолились люди московские Господу Богу. А Бог-то… он, преблагий, нешто попустит?… Бог-то… ему, Отцу, каково во скорбех зрети чад своих прелюбезных? И народил он в те поры могутного и преславного царя и великого князя… И нарекли царя…

— Како нарекли его, странничек?

— Преславным Иоанном Васильевичем.

— Батюшка народился, выходит?

— Батюшка, херувимчик мой, батюшка!

Пальцы Фёдора зашарили под периной и нащупали игрушечную виселицу, содеянную им тайно от Выводкова.

— Сказывай, сказывай, перехожий.

И зло сжал клинышек кудельки, приклеенной к подбородку деревянного мужичка.

— И бысть глас с небеси Иоанну Васильевичу рассеять ту силу поганую и возвеличить царство Московское. Мудр и крепок Божиим благословением батюшка твой, царь и великой князь всея земли крещеныя. И по мудрому разумению сотворил тако: над ратью о тридесяти тыщех конных и пятнадесяти тыщех пеших поставил гетманом Александра Горбатого, князя суздальского. И повёл той гетман рать на гору великую. Егда вышли некрещёные из дубравы — закружили их к горе да в поле и одолели. А суздальский князь умишком был крепок и не восхотел пир пировать победной; но, помолясь изрядно, привязал десять тыщ татар к кольям и перед Казанью, стольным градом, поставил. И висели нечестивые единый день и единую нощь. И ратники гетмановы скакали неослабно перед полоняниками и велиим гласом взывали к тому граду Казани: «Обетовал государь живот и волю даровати полоненным и в граде сидящим, токмо бы отдались под самодержавство русийское».