Через неделю мятежников разбили. Повелением генерала Геннина капитан Брант тут же на месте учинил суд и расправу над пленными. Восемнадцать человек, зацепив железными крючьями под ребра, вздернули на виселицу. Когда очередь дошла до последнего, девятнадцатого, тот, связанный по рукам и ногам, вскрикнул и забился на земле, пытаясь порвать путы. Брант подошел к пленнику, носком сапога повернул его на спину, подивился: был пленный башкир рус волосом и круглолиц и, кабы не одежда, ничем не отличался от русского.

— Арканом взяли. Шибко ловко саблей, шайтан, бился. Наших полдесятка посек! — доложил сотник Уразбай.

— Со-обака! — процедил Брант и уже хотел отдать приказ палачу, как неожиданно в голову пришла мысль:

— Толмача сюда!

Толмач, толстый, с отвисшей губой татарин, бывший мурза, перешедший на сторону русских, склонился подобострастно.

— Узнай, как звать сего вора!

— Тойгильда Жуляков! — перевел татарин.

— Скажи ему: за воровство и поруху, учиненную государству Российскому, обязан я предать его лютой казни. Но ежели он, тать и смутьян, перейдет к нам на службу и примет православную веру, вину его простим. Ну, переводи!

Бледный, с расширенными глазами, выслушал Тойгильда толмача. Судорожно сглотнув слюну, хрипло ответил.

— Что он сказал?

— «Велик аллах, но бог русских сильнее. Отдаю свою саблю царице», — перевел толмач.

После расправы в Кленовской крепости восстание полыхнуло еще сильнее. Командир Екатеринбургского гарнизона майор Леонтий Угримов совсем извелся, ходил в мятом мундире, спал урывками. Принимая рапорты посыльных, таращил покрасневшие от усталости глаза и долго соображал, что к чему.

А тут еще от воинских тягот, плохого харча и мордобоя заволновались солдаты. Четыре казака Арамильской слободы Пантелей Банных, Самойло Вьюхин, Нефей Удилов и Семен Сарапульцев ушли самовольно с поста и подались на вольные земли в Сибирь. Возле Каменского завода беглецов остановили, вернули на место и, нещадно отхлестав плетьми, отправили в поредевшую команду Гробовской крепости.

В этой сумятице и неразберихе громом среди ясного дня прозвучал указ ее императорского величества Анны Иоанновны о смещении генерала от артиллерии кавалера Геннина и назначении на его место Василия Никитича Татищева. Новому начальнику Казанских и Сибирских заводов были даны обширнейшие права, намного превышавшие те, какими располагал Виллим Иванович.

Приехал Василий Никитич в Екатеринбург, когда санный путь начал рушиться. Пахло весной. В крепости почернели от сажи и копоти дороги, покрывались лужами талой воды. Весело звенела капель, передразнивая бойкий кузнечный перестук.

Татищев выскочил из возка, обошел коней, тяжело поводящих темными от пота боками, и легко, не по рангу, взбежал на крыльцо Обер-берг-амта. Окинул взглядом потемневший пруд, заводские корпуса, из труб которых вились рыжие лисьи хвосты дыма. Легкая улыбка тронула губы полковника при виде разросшегося завода, его детища. Вспомнилось, видно, то давнее время, как впервые пришел сюда, на берег этой реки, как воевал с дикой тайгой, усталостью, голодом, с клеветой и происками недругов…

Сжав кулаки, Василий Никитич решительно шагнул через порог. Навстречу ему вышли во главе с угрюмым Генниным смотрители и чиновные лица Сибирского начальства.

Многих он узнал, — когда-то вместе начинали здесь работу. Здороваясь, увидел Андрея, пожав руку, спросил:

— Ну как? Прижился в Сибири?

— Давно! Я уж тут почитай все изъездил!

— Добро! У меня для тебя дело есть. Но про то разговор потом будет.

Прием дел от Геннина шел долго. Новый начальник во все совал нос, хмыкал то одобрительно, то с явным пренебрежением. Виллим Иванович хмурился, хотя и рад был отъезду из надоевшего Екатеринбурга. Неприязненно косясь на полковника, к своему удивлению, чувствовал, что несмотря на задетое самолюбие, энергия и дотошность Татищева его изумляют.

«Сколь силен духом сей человек, что невзгоды и длительная опала его не сломили!» — подумал Геннин. Ничего не утаивая, откровенно поведал он преемнику про трудности, какие могут встретиться здесь…

Приняв дела, Василий Никитич собрал служащих Обер-берг-амта:

— Президент Коммерц-коллегии барон Шафиров при назначении меня сюда предоставил мне неограниченные права, дабы приумножить казенные заводы и чтоб государство Российское не имело нужды ни в металле, ни в оружии. Как мне довелось узнать, здесь вместо того чтоб лить якоря да пушки, занимались отливкой колоколов и церковных оград. Сие немедля прекратить и начать делать то, что потребно нашему войску. Мыслю, что к четырем десяткам казенных заводов, выпускающим сейчас медь, сталь и чугун, в наискорейшее время добавим еще столько же. Знаю, что сие дело многотрудно. Но еще никогда не собиралось в одном месте столько опытнейших и знающих людей. В вашем лице, судари, у нас имеется настоящая Берг-коллегия, и оная имеет то превосходство, что находится в самом сердце горного дела. Каждый из нас должен решать так, чтобы польза заводам была наибольшая, не оглядываться на соседа и не бояться хлопот, зная, что все мы трудимся на благо Отечества!

Василий Никитич что-то вспомнил, нахмурился. Круто повернулся к Андрею Федоровичу Хрущову, назначенному им управителем Обер-берг-амта, и отчеканил:

— Мне сегодня утром доложили, что Карл Штофель плавку испортил. Прикажи, чтоб с него за то дело справили, и предупреди: коли еще раз такое сотворит — бит будет кнутом.

Хрущов одобрительно усмехнулся и сделал памятку в тетради.

— Мыслимо ли дело? — возразил Клеопин. — До Коммерц-коллегии дойдет — шум большой будет.

— На сие плевать! У меня эти немцы вот где сидят! — похлопал себя по шее Татищев. — Скажи-ка, за что намедни ты велел мастеру Оберюхтину двадцать плетей дать? Ведь его вины не было. Все Штофель напортил, а вместо него другой своей шкурой рассчитался! Так больше не будет. Провинился — сполна все сам и получишь, русский ты или немец!

Кое-кто из слушавших Василия Никитича поежился: «Круто взял! Запросто голову потерять можно. Немцы вон как в гору пошли, один Бирон чего стоит!»

А в общем все остались довольны. Хоть и крутоват начальник заводов, да справедлив. Опять же не корыстен, всю душу делу отдает, по старым годам-то известно.

Расходились шумно, стараясь в громких разговорах скрыть тайную радость. Впервые после приезда смогли наконец поговорить по душам и Василий Никитич с Андреем.

В доме, где после отъезда Геннина расположился новый начальник заводов, было пока неуютно. В пустых комнатах гулко отдавались шаги, и стены, лишившиеся ярких ковров и картин, будто ослепли. Только в большом зале, где Василий Никитич расположил привезенную огромную библиотеку, пахло живым. Было тепло. Ярко горели свечи в шандалах.

Распорядившись насчет обеда, Василий Никитич переоделся и, поскрипывая подошвами новых башмаков, прошелся по комнате.

Остановившись возле Андрея, усевшегося на диване, придвинул ближе кресло, со вздохом опустился в него. Порылся в кармане, вытащил серебряную табакерку.

С детства не баловался Василий Никитич табачным зельем, не выносил дыма и даже запаха табака. А вот в последние годы вынужден был следовать моде. Достанет из кармана табакерку, возьмет крохотную понюшку табака, подержит возле носа и незаметно стряхнет на пол. Вот и сейчас по привычке полез в карман. Повертел в руках серебряную коробочку, но, рассмеявшись, сунул обратно:

— Никчемная забава, а вот, поди ж, иной так привыкнет, что поминутно либо дым из трубки глотает, либо этот порошок нюхает. А ведь совсем недавно, при тишайшем царе Алексее Михайловиче, табачникам головы рубили! А сейчас? Почти каждый в кармане трубку или табакерку таскает. Я-то больше для вида ношу. Иногда дело какое нужно по службе решить, придешь к важному сановнику и, прежде чем разговор повести, табакерку ему протянешь: «Угощайтесь, Ваша светлость!» Ему почет, и делу выгода. Быстрей решит, что и как.