Сигрид Унсет раскритиковала пьесу Ролл Анкер «Церковь», назвав ее фальшивой и наивной, хотя и догадывалась: подруге может показаться, что она, Унсет, «все глубже и глубже погружается в тьму суеверия». Нини Ролл Анкер хватило ума сохранить свои комментарии для дневника. Там она писала, что ничего другого по поводу «Церкви» от Сигрид Унсет и не ожидала — в конце концов, та бывает весьма кровожадной в своих высказываниях, однажды дошла до того, что предложила уничтожить всех немецких младенцев, чтобы от этого народа не осталось и следа. В один прекрасный день подруге еще отольется ее «чрезмерная заносчивость», полагала Нини Ролл Анкер[373]. Но несмотря на расхождения во взглядах на религию, писательницы продолжали дружить и держались единым фронтом в Союзе писателей. Возможно, со временем они научились попросту избегать тем, что могли бы повредить их сотрудничеству, столь выгодному обеим.

Зато своей стокгольмской подруге по переписке Хелене Нюблум Сигрид Унсет пишет о приготовлениях к «вступлению в Церковь» и о том, что возобновила некоторые из своих римских привычек, когда теперь посещает празднества в столице: «Вчера, после вечеринки в честь этой актрисы, где вино лилось рекой, я отправилась прямо на утреннюю мессу. <…> И никогда еще я с такой ясностью не понимала, что из этого — реальность, а что — иллюзия»[374]. Она все тверже уверяется в том, что «все дороги ведут в Рим, и я не могу больше ждать — я хочу идти»[375]. Брак придется аннулировать: «Было бы нечестно притворяться, что это для меня великая жертва». Она также не скрывает, что ее, и уже давно, мучает совесть по отношению к приемным детям: «Старшая падчерица — молодая девушка, ей двадцать один. Я ее очень люблю, а она — меня. Со средней мы всегда были не в ладах, младшему мальчику семнадцать, он умственно недоразвит и, пожалуй, не сможет сам о себе позаботиться, но его отец не хочет или не может это признать»[376].

После того как Сигрид Унсет съездила в Стокгольм навестить Хелену Нюблум, прикованную к постели, тон писем становится еще теплее. По возвращении домой она подробно описывает свои хлопотливые будни и прием все новых и новых гостей, а также нетерпение, с каким ожидает вступления в католическую церковь. «К сожалению, мой муж, судя по всему, добровольно не согласится с моим решением. С другой стороны, я сама во всем виновата, и мне остается только отвечать за последствия поступков, которые я когда-то совершила»[377]. После того как летом она побывала на освящении часовни Святого Торфинна, ожидание становится невыносимым. Если верить Сигрид Унсет, младший сын Ханс столь же нетерпелив. Ему очень хочется вместе с матерью присоединиться к церкви.

Два больших творческих проекта удались на славу. Однако то, что ей виделось общим основанием для творчества обоих супругов — брак, — лежало в руинах. Понимала ли она, готовясь порвать со Сварстадом, что в этом фиаско есть и ее вина? Можно сказать, что ее жизнь состоялась — у нее есть ее писательская карьера и карьера домохозяйки с детьми, цветами, домом и служанками. Но ей чего-то не хватает. Писательница Унсет сказала это еще в 1919 году, завершив свою «Точку зрения женщины» словами: «Soli Deo Gloria». Именно тогда она впервые обнаружила: она более не уверена в том, что человеку принадлежит честь сотворения Бога, что Бог — это идеальное представление человека о самом себе. Теперь же она сделала еще более важное открытие. Она услышала голос Бога и ощутила благодать. И захотела преклонить колена перед Господом.

НА РАСПУТЬЕ

Милость Божья

Окончательное вступление в лоно католической церкви произошло довольно скоро. После того как Сварстад наконец подписал бумаги о раздельном проживании супругов, Унсет попросила сделать для нее исключение — ей не хотелось ждать развода. Принять католичество она могла только тогда, когда ее брак со Сварстадом будет признан епископом недействительным. Ответ пришел быстрее, чем она ожидала, и уже через два дня после того, как она получила разрешение, она могла, наконец, подчинить свою волю «Единственной Истинной Церкви». В День всех святых, осенью 1924 года, она направилась к своему «Камню». Soli Deo Gloria. Одному Господу слава.

Возможно, впервые в жизни Унсет по-настоящему почувствовала смирение. В знак этого она преклонила колена и прочла клятву новообращенной:

В ту субботу, 1 ноября 1924 года, она стоит на коленях перед алтарем часовни Святого Торфинна и держит в руках Евангелие от Матфея, открытое на словах: «Ты — Петр [Камень], и на сем камне Я создам Церковь Мою»^{51}. Унсет провозглашает, что верит в чистилище, Судный день и вечную жизнь. Слова идут из глубины души: «Я поклоняюсь святым и благоговею перед иконами». Она принимает строгое учение ватиканской церкви и объявляет «с открытым сердцем и с искренней верой», что отрекается от «любого заблуждения, ереси или сектантства, противостоящего Святой Католической и Апостольской Римской церкви». Тихим монотонным голосом — как будто бы она говорит сама с собой — она заканчивает: «И пусть мне поможет Господь и Святое Евангелие, которое я держу в руках своих».

Утром того же дня пожилой католичке из Эйера, Матее Бодстё, удалось разглядеть, что же скрывалось в душе величественной и часто надменной Сигрид Унсет. Матею Бодстё вызвали для того, чтобы поддержать новообращенную и стать ее крестной матерью. Она увидела робкую, дрожащую Сигрид Унсет. Наверное, писательнице необходимо было пережить те же чувства, что и ее героине Кристин, чтобы со всей достоверностью наделить ими портрет, над которым она работала.

«Незаслуженная милость разрывала ей сердце; подавленная раскаянием, стояла она на коленях, и слезы лились потоком из ее души, как кровь из смертельной раны»^{52}. Такой Унсет изобразила Кристин, распростершуюся на каменных плитах Нидаросского собора. Точно так же и Улав, сын Аудуна, будет искать место, где сможет обрести благодать, место, где можно найти утешение в самых горьких и тяжелых страданиях, выпавших на его долю. Так Унсет воплощала в своем творчестве самые сокровенные мысли и персонажей, которые были с ней, сколько себя помнила. Она снова и снова возвращалась к своим старым рукописям и вписывала в них новые страницы, так же как и пыталась соединить в себе старое и совершенно новое.

Сигрид Унсет чувствовала, что вера досталась ей в дар. Но не просто так. Своим друзьям она объясняла, что вера не появляется из ниоткуда — она много молилась, чтобы получить дар милости Божьей. Ярл Хеммер, финско-шведский писатель, с которым она вела переписку с тех пор, как начала работать над «Кристин, дочерью Лавранса», попросил в одном из писем совета — он сам хотел обрести веру. «Сказать Вам, что я думаю? — писала она ему в ответ. — Я думаю, что нельзя получить дар веры без долгой и смиренной молитвы — без этого сверхъестественного дара все будет неправдой»[378].

Она позволила Кристин найти утешение, но нашла ли утешение сама Сигрид Унсет? Те, кто видел ее в те дни, скажут: да. Но многие близкие ей люди ответят: нет, даже после принятия католичества. Нини Ролл Анкер она объясняет свое решение чисто рациональными причинами: «Во всяком случае, обряды Римско-католической церкви не раздражают разумного человека, в отличие от изобретений всех этих бесчисленных „протестантских“ сект»[379].