— Я — русский! — произнес он тихо, ни к кому не обращаясь. — Это моя страна. И я люблю ее. Моя настольная книга вовсе не Библия, а «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева… Итак, повторяю, я — русский… Это прежде всего. А затем уже фабрикант устриц или как там меня именуют… И я хочу, чтобы все русские были счастливы. До единого! Если для этого нужно отдать то, что у меня есть, я отдам. Если вы хотите, чтобы завтра я был вместе с вами и стрелял, я приду!

Александр ничего не ответил. Он взял со стола один из рисунков Владимира, покачал головой.

— Вот этого делать не надо. Совсем незачем оставлять такое доказательство нашего близкого знакомства с Венедиктом Андреевичем. Мы его будем беречь.

— Нет! — встрепенулся вдруг Шуликов. — Не надо меня беречь. Отдайте мне рисунки. Я их сохраню. Никто не решится сделать у меня обыск. Я хотел бы взять еще и этот рисунок. Кто это? Такое знакомое лицо. Ну конечно же, где-то видел.

— Сторож музея. Георгиевский кавалер. Участник обороны, — сказал Владимир. — Мы сегодня с ним долго беседовали.

— Помню. Естественно, помню. Очень достойный и гордый старик. Однажды я предложил ему деньги, он отказался. И слова сказал удивительные: «К чему мне золото? Я богаче любого. Я родную землю защитил. Она вся теперь — моя». Ну что ж, мне пора. До завтра. Утром я буду в гостинице.

Долго молчал Александр, глядя из окна на рейд, а потом сказал:

— А ведь он из породы очень честных и очень лишних людей… Хотя — вспомните Онегина, Печорина, Рудина… Кто знает, как бы они поступили сегодня? А восстание действительно неизбежно. Это уж яснее ясного… А теперь спать. Уже первый час. А завтра день нелегкий. Вы будете дежурить здесь, в гостинице, у телефона. Более чем на полчаса не отлучайтесь. На набережной будет пикет рабочей милиции. Вы их узнаете по красным повязкам на рукавах. Вам задание: будете дежурить на набережной, вблизи гостиницы. Если увидите, что к пристани подтягивают казаков или же солдат во главе с офицерами, звоните в морские казармы, во флотский экипаж — повсюду, куда только сможете дозвониться. Бейте тревогу. Покойной ночи. Может быть, это последняя ночь, которую нам суждено провести в комфорте.

Щелкнул выключатель. И погасло последнее светившееся окно в гостинице «Кист».

И тут в номер постучали. Владимир открыл дверь. Это был портье.

— Вас к телефону.

— Именно меня?

— Сказали: брюнета. Кто из вас брюнет, тот пусть и спустится.

— О чем пререкаетесь? — крикнул вдруг из спальни Александр.

Владимир через три ступени сбежал по лестнице в холл. И увидел Людмилу и Спартака.

Людмила стояла, опершись рукой о панель, — бледная, усталая, но улыбающаяся. И он тут же вспомнил эту, протянутую к выключателю руку, — тогда, в Ялте. Вспомнил и горячий голос: «Лишь я одна…»

— А мне сказали, что звонят по телефону.

— Мы действительно звонили — из дома напротив, из яхт-клуба.

Спартак деликатно отошел к окну, а Владимир еще более смутился.

— Я знаю, вы будете завтра дежурить на пристани. Александр уже спит? Мы со Спартаком забежали лишь на минуту. Вот вам игрушка — медвежонок. Он из уральского арагонита. Есть такой редкий камень. Не теряйте медведя. Талисман. Завтра он будет вас охранять.

Людмила и Спартак ушли. А он стоял в холле и держал на ладони маленького смешного мишку с крохотными черными глазками. Кто его выточил? Как он попал к Людмиле?

— Дети! — сказал портье, наблюдавший всю эту сцену.

Васильев ничуть не преувеличивал, ибо в это же время генерал Меллер-Закомельский, посланный с войсками на усмирение восстания, доносил императору Николаю II: «Положение критическое».

Когда горы смеются

Господин Симонов и Витька отправились в путь в нанятой за тройную цену пролетке. Встретились, как договорились, в половине восьмого утра у кондитерской. В руках у господина Симонова был кожаный портплед, набитый, как можно было судить, далеко не спальными принадлежностями. В портпледе что-то хрустально позвякивало. Витька прибежал с большим бумажным кульком.

— Что там у тебя? — господин Симонов ткнул в кулек пальцем.

— Сухари и самопал.

— Чудак-человек! Еду мы купим, когда захотим, а самопал — это же пшикалка. Ею и напугать нельзя. Кулак надежней. Во какой у меня! Это почище пушки. Главное — осечку не даст.

— А вы посмотрите мой самопал. Он особой конструкции.

— Да что я, самопалов не знаю, что ли? В нем особой конструкции быть не может. Сплющенная трубка — вот и всех дел.

Они продолжали пререкаться, когда пролетка мчала по безлюдной, прорезающей частные сады Николаевской улице.

И надо же было, чтобы в такую рань здесь оказалась Надежда. Вместе с еще двумя постояльцами пансионата Зауэра — супругами Званцевыми — они направлялись на пляж, в Чукулар. Нет, не для того, чтобы купаться. Море уже давным-давно было холодным. И даже ветер «анатолиец» не приносил от дальних турецких берегов тепла. Званцевы, чем-то напоминающие двух ручных кроликов, заслышав гонг, послушно спешили в столовую, затем, повинуясь установкам Зауэра, шли на берег дышать морским воздухом. Дышали старательно, с чувством, с толком: вдох — выдох, вдох — выдох… Теперь Зауэр предписал утренние прогулки. Покорно стали их совершать.

Завидев пролетку с Симоновым и Витькой, Надежда остановилась и оперлась обеими руками на закрытый зонт. Профиль ее стал неожиданно хищным и злым.

— Ну и семейка. Что отец, что дочь! Куда это он с мальчишкой отправился? Они сведут с ума и саму Ялту, и все окрестности! Не удивлюсь, если Ай-Петри, наблюдая все это, покатится со смеху, уперев руки в боки.

— Ой, как хорошо вы говорите. Такое придумать про гору! — воскликнула Званцева. — Я всегда испытывала такой трепет перед талантливыми людьми, которые умеют петь, рисовать или говорить так хорошо, как говорите вы.

— Это я-то талантлива? — с неожиданным напряжением в голосе переспросила Надежда. — Повторите: это я талантлива? Я бездарна и уныла, как плаксивая осенняя ночь. Именно потому люблю, чтобы меня хвалили. По-настоящему талантливые и внутренне свободные люди комплиментов не терпят. Зачем они им? Они просто плывут себе в бескрайнем море, как большие пароходы. Что им волны? Что им тревожные крики чаек? Что им встречный ветер?

— Позвольте, позвольте, — вмешался Званцев. — Как педагог с пятнадцатилетним стажем… Как человек, преподающий юношеству основы отечественной словесности… В общем, я считаю, что вы положительно талантливы, о чем свидетельствуют даже случайно оброненные вами фразы.

— А мне кажется иное: никогда я не падала так низко в собственных глазах. Ведь в глубине души радуюсь вашим словам. Хватаюсь за них, как выпавший за борт человек, разбрызгивая воду, ищет спасательный круг. Иногда мне приходят на ум мысли невероятные в своей ошеломляющей простоте. Может быть, человечество так же, как сама природа, делится на одушевленных и неодушевленных? Этот старик и этот мальчишка — куда они отправились поутру в пролетке? Что их свело вместе? Какая идея? Какие внутренние нити? А что свело нас с вами? Просто случай или же злая закономерность?

— Помилуйте, почему вы так взволнованы? О какой злой закономерности толкуете?

— Да я о том, что мы с вами гости в мире. И пришли в него гостями, не хозяевами. Робкой тенью на рассвете… Взойдет солнце — и нас не станет. Отшелестят, уйдут в небытие все наши умные разговоры… Старик и мальчишка — они реальность. Такая же, как море, как горы. И они хозяева своих судеб. В любом случае. Даже если их поведут на виселицу, они взойдут на нее не рабами и не предутренней тенью. Такие люди притягивают к себе, но одновременно вызывают и зависть.