Архиепископ Михаил скорбно поджал тонкие бесцветные губы, молчаливым поклоном седой головы выразил полное согласие. Но Аарон не смог сдержать изумления. Он таращил на великого князя свои темно-карие глаза, и Василий увидел, что они у него разные — левый слегка прищурен, как бы хитровато заужен, а правый — круглый и по-воловьи выпуклый. Киприан, конечно же, сразу увидел перемену в поведении патриарших послов, ничем не выказал своего ликования, однако константинопольцы не могли не почувствовать упрека в его словах, которые он высказал несколько позже, уже в присутствии новгородского архиепископа Иоанна:

— Священнослужение совершается на земле, но по чиноположению небесному. Сам Утешитель учредил это служение, и людей, еще облеченных плотию, соделал представителями служения ангелов. Посему совершитель этого служения должен быть настолько чист, что как бы он стоял на небе, посреди небесных сил.

Всем присутствующим ведома была проповедь одного из отцов церкви, но также и ведомо было всем, что нарушается она священнослужителями сплошь да рядом. Архиепископ Иоанн настроен был явно враждебно, он сразу же ответил митрополиту:

— Стоило ли из-за двух тысяч рублей вселенский шум поднимать, патриарха вовлекать в дела, кои недостойно вершим мы, не все стоящие «посреди небесных сил».

Всем ясно было, сколь расчетливый удар нанес новгородский архиепископ, а Киприану тем паче, и он не счел нужным сдерживать гнев:

— Жалею, что отлучил я тебя уже от церкви, не могу еще раз это сделать сейчас! Ведь отказываясь давать мне месячный суд, вы не две тысячи рублей лишь утаиваете, но члените митрополию, на единство Руси покушаетесь! Вы патриарха самого не чтите, ведь велено вам в грамотах Антония сначала одной, потом второй вот.

Грозный тон митрополита не произвел на Иоанна ни малого воздействия, он тихо, но настойчиво возражал:

— Митрополит Феогност во изъявление своего благоволения к архиепископу новгородскому Василию пожаловал крещатые ризы…

— Не «во изъявление», а по нарочитому исканию Василия, — вставил Киприан, но Иоанн не счел нужным возражать, продолжал:

— Имея с той поры вот уже пять десятков лет крещатые ризы, мы, архиепископы новгородские, на основании этого отличия усвояем особые права, как-то: белый клобук — принадлежность автокефальных владык. А сие дает нам право не ходить на твой митрополичий суд…

— Должно уточнить, однако, — вмешался архиепископ Михаил, — что крещатые ризы, данные Феогностом Василию, являли собою ризы, украшенные четырьмя лишь крестами, а не сплошь. Так что замышление присвоить своим архиепископам с помощью этих риз автокефалию вздорно…

— Имеем мы ризы, сплошь украшенные крестами, — слабо возразил Иоанн, но тут включился, тараща воловий глаз, Аарон:

— Приемлю смелость сказать, что надеялись вы подменить одне ризы другими — четырехкрестные на полиставрий, это ведомо в Византии.

Слушая константинопольских посланников, Василий подумал, что не напрасно стравил им по полчетверта ста рублей. Киприан, решивший, что победа над новгородцами уже одержана, стал по-отцовски увещевать Иоанна:

— У тебя под клобуком голова Божьей милостию, понял ты, что не след упрямиться, явился вот в Москву по моему зову…

— В последний раз!.. И каюсь зело в этом! — непримиримо вскричал новгородский архиепископ. — Единственно ради патриарших послов снизошел, а они тоже не по совести дело порешить хотят…

Тут началось общее возмущение: Михаил и Аарон горячо внушали, что отличие крещатых риз не связано с каким-либо умалением зависимости архиепископа от митрополии, Киприан обещал снести с новгородцев грех клятвопреступления, но Иоанн и слышать ни о каких уступках не хотел, ссылаясь на незыблемость закрепленной общим крестоцелованием присяги.

Слушая нервные голоса высокодуховных лиц, Василий подумал, что дело, конечно же, не просто в тех двух тысячах рублей, которых может лишиться митрополит, в случае если новгородцы отложатся от его суда. Московские князья тотчас после того, как в лице Ивана Даниловича Калиты осознали себя князьями великими — собирателями и объединителями русских земель, стали недвусмысленно заявлять о желании подчинить своей власти Великий Новгород, и тот, конечно, начал заботиться о том, чтобы отстоять свою независимость. Успев сделать митрополитов всея Руси своими, московскими, князья получили возможность влиять на все русские княжества через посредство власти владык духовных. Однако новгородцы всячески противились. Сначала они добились права избирать кандидата на свою архиепископию, а оно в общем укладе русских церковно-политических отношений было правом великокняжеским. После того как новгородские епископы возвысились в архиепископский сан, они приобрели внешнее отличие крещатых риз, чтобы окончательно отложиться от митрополии. Но если это произойдет, то и бояре Новгорода могут выйти из-под власти великого князя московского, потому что стоит на своем архиепископ Иоанн не из личного своего упрямства, а выражает отношение всех граждан Великого. Сам по себе известен был Иоанн как большой миротворец. Когда в очередной раз повздорили новгородцы с псковичами, начали проливать кровь христианскую, владыка Иоанн так пытался увещевать граждан Великого Города: «Вы бы, дети, мое благословение приняли, псковичам нелюбие отдали и свою братью младшую приняли по старине, потому что, дети, видите, уже последнее время приходит, надобно христианам быть заодно». Но вот то ли забыл он те свои слова, то ли так сильна у него неприязнь к московлянам, одно тростит:

— Целовали крест все заедин не звать нас к митрополиту на суд, и грамоту пописали, и попечатали, и души свои запечатали. — А напоследок добавил Иоанн даже такое, что никому неизвестно было, что и вздумать трудно: — Постановили новгородцы предавать смертной казни, убивая или сбрасывая с моста в Волхов, тех, кто захочет обратиться к посредническому суду митрополита.

Василий собирал рать, чтобы постращать новгородцев, теперь ему стало ясно, что надо идти войной карательной.

Поход начался в сретенские морозы. И хотя стояла стужа пляшущая, однако же не за горами была и оттепель сретенская. Поэтому приходилось поторапливаться, чтобы завершить рать до того, как начнут рушиться пути.

Снега в тот год выпали богатые, в лесу человек проваливался по пояс, а звериные тропы были столь углублены, что кабаны скрывались в них с ушами.

Собранное войско было, как обычно, пестро, неоднородно: вместе с обученными дружинниками князей и бояр были конные и пешие слуги, челядинцы, холопы. Особые отряды были из городских ополченцев — купцов, ремесленников, а также из пеших крестьян. Главной силой и гордостью, конечно же, были великокняжеские дружины из слуг да детей боярских, подвластных в отсутствие Василия Дмитриевича одному только его братцу Юрику. Только его одного слушались они, тогда как в других дружинах и отрядах командирами были их владыки — мелкие князья или бояре.

Юрик рвался в поход с мальчишеским нетерпением, повторяя свое любимое присловье: «Скорым-скоро, скорым-наскоро». Ему уже доводилось участвовать в войне, однако впервые стал он полковником — под его началом был его Звенигородский полк. Конно, людно и оружно пришел из Серпухова в Москву и Владимир Андреевич. Но если князь Серпуховской повиновался лишь долгу, хранил верность той круговой поруке, которой был теперь повязан он с Василием Дмитриевичем, у которого лишь был теперь простым служилым подручником, а не соправителем, как при Дмитрии Донском, то Юрик на правах старшего брата с видимым удовольствием командовал престарелым своим дядей.

— В великого князя играешь? — с ухмылкой, но беззлобно, понимающе сказал Владимир Андреевич. Юрик вспыхнул, собрался обидеться, но дядя вовсе уже дружески добавил: — Пока не вышли, можешь важиться, а начнем рать — без меня отвагу излишнюю не выказывай, потому как там будет жить или умереть…

Собственно, своим главенством Юрик кичился лишь для показа и лишь при матери да при Янге. Да еще, пожалуй, при изографе Андрее, который откровенно любовался и восхищался юным полководцем. Это ревниво заметил Василий Дмитриевич, даже сердиться стал. Не знал он, что, глубоко мирный человек, Андрей преклонялся перед людьми, способными на ратный подвиг во имя Отчизны, видя в этом выражение лучших свойств русского характера — душевной крепости и нравственной чистоты. Именно поэтому так люб был ему Дмитрий Иванович Донской, поэтому и так скорбел он по погибшему на поле Куликовом Пересвету… Поэтому и сейчас откровенно любовался Юриком, который легко, уверенно гарцевал на яром боевом коне, да и то: был Юрик прекрасен и юн, посеребренная кольчуга переливалась на солнце жемчугом, дорого поблескивали каменья, которыми были изукрашены меч, узда и седло, на ветру выбивались из-под золоченого шлема густые русые волосы — таким навсегда он запомнится Андрею…