До этого пестрели пергаментные листы горестными записями: «была брань зело зла», «ходили ратью», «рать без перерыва», а после 1380 года летописец повторял каждый год торжествующе: «…и бысть тишина в Русской земли». И вот вновь нарушил тишину набат: «Татарове!» А летописец занесет дрожащей рукой: «Сей бо царь Тимир-Аксак многы брани воздвиже, многы люди погуби, многы области и языки плени, многы царства и княженна покори под себе… И бяше сий Тимир-Аксак велми нежалостлив, а зело немилостив, и лют мучитель, и зол гонитель, и жесток томитель… Похваляется итти к Москве, хотя взяти ю, и люди рускиа попленити, и места святаа разорити, и веру христианскую искоренити, а хрестиан томити, и гонити, мучити, пещи, и жещи, и мечи сещи…»

Не преувеличивал ли страх и монах Воскресенского монастыря? Так ли уж страшен и грозен был Тимур? Если и ошибся летописец, то не по своей личной вине — он отразил лишь то настроение, что было тогда в Москве.

Василий Дмитриевич получал сведения о продвижении войск Тимура каждый день от надежной, проверенной сторожи — глубокую разведку организовал повсеместно на украйнах Русской земли еще Дмитрий Донской.

Опрокинув в апреле в кровавой сече на берегу Терека войска своего недавнего друга, а теперь заклятого врага Тохтамыша, новый гурган, как именовал себя Железный Хромец, вторгся в южнорусские степи, идя путем Батыя и Мамая и преследуя, очевидно, те же цели, что и они[116]. Известно было также Василию Дмитриевичу, что, в отличие от ханов Золотой Орды, в отличие даже от своего великого предшественника Чингисхана, Тимур сам не принимал никаких подарков и другим заказал — казнил для примера в Самарканде, Ширазе и Тавриде несколько замеченных в лихоимстве сановников. Да и воинствен был он сверх меры, с ним можно было договориться только языком оружия.

Василий Дмитриевич верно оценил меру опасности. В те тревожные и опасные дни он сумел отключиться от всего суетного, мелочного, сумел сосредоточиться на главном и был спокоен, расчетлив, ясен умом и сердцем. Юрик рвался в поход навстречу врагу, а великому князю предлагал хранить Москву. Владимир Андреевич тоже хотел, как в 1387 году, командовать ополчением, а великому князю рекомендовал пойти в Коломну собирать усиленную рать, как в 1382 году сделал это Дмитрий Иванович. Можно было согласиться с любым из этих двух предложений, но Василий Дмитриевич отчетливо сознавал, что обязан сам лично возглавить оборону Руси, как это сделал отец в 1380-м: чтобы играть чужой жизнью, надо доказать, что умеешь рисковать своей.

В 1382 году, когда дошла весть о том, что идет на Москву хан Тохтамыш, Дмитрию Ивановичу не удалось провести как следует даже военного совета, князья и бояре покинули Кремль под разными предлогами. Нынче положение было иным, Василий Дмитриевич сумел сразу же умыслить совет благ— никто не отказывался идти воевать, никто ни на болезни не ссылался, ни на скудость обеспечения не жаловался, ни в нетях не сказывался.

Великий князь решил после краткого сбора выступить путем Дмитрия Донского навстречу врагу. Владимира Андреевича Серпуховского он оставлял в Москве во главе гражданского и военного управления столицей. С ним должен был быть неотлучно и митрополит Киприан. Юрику было поручено проверить, как дружины и ополчение обеспечиваются оружием, хорошо ли обряжаются воины перед походом, достаточно ли коней: поводных, чтобы в поводу ратника послушно ходили, но и горячими да выносливыми были, товарных для упряжки в обозах обеспечения и сумных для прохода следом за ратниками с вьюками по бездорожью.

Как в Тохтамышево нашествие, сбегались в Москву под защиту белокаменных стен Кремля люди из ближайших сел и посадов, скоро город оказался переполнен, бурлил день и ночь. Но не как в тот страшный август вели себя сейчас и простолюдины, не было ни пьянства, ни бесчинств, ни растерянности.

Купцы и ремесленники несли в Кремль безвозмездно оружие, доспехи, конскую сбрую.

Из подмосковных монастырей, по примеру давнему Пересвета и Осляби, шли в ополчение бывшие монахи, просили сменить им рясы на кольчуги.

Привели на суровый суд к великокняжеским тиунам одного дружинника его же сотоварищи, требовали публичной смерти предать за то, что заложил он резоимцу за два рубля всю свою броню. Заодно требовали расправы и над ростовщиком, чтобы неповадно было на всем без разбору наживаться.

Сначала один безмездный лечец заявился, второй знахарь-травник пожелал при дружине быть на случай кровопролития.

И уж конечно, никто не пытался уйти от разруба, как то было в августе 1382-го: становились под великокняжеский стяг и княжие мужи — верхоконные ратники, и мужики— пешие воины, коих набиралось в ополчении по шестьдесят человек в каждой сотне. Малы и велицы шли в ополчение: из Звенигорода вместе с Юриком пришел участник битвы на Воже и на Дону, дед, уж ветхий денми, а подпоясался, повесил поверх новешенькой желтой сермяги меч в ножнах, лук и лубяной колчан со стрелами, сразу помолодел словно бы, выпрямился и стал словно бы ростом выше и стройнее, вместе с ним и внук его при оружии тоже, в желтой же сермяге и в новеньких, белых, только-только сплетенных, ни разу не надеванных лапоточках.

— Малой еще, — сказал Юрик.

— Слетыш, — согласился дед, — Ровесник победе Куликовской, а лук натягивает крепче меня. Он еще лонись рвался, когда ты на новгородцев рать собирал…

— Нет, в прошлом году мы бы его не взяли, тогда у нас и без отроков хватало люда, а нынче да: разруб, призыв всеобщий.

Юрик был возбужден и деятелен, похвалился перед старшим братом:

— Я как знал! Велел все прошлогоднее оружие наизготове держать.

Однако того оружия, с которым ходили на рать лонись, для нынешнего похода было, конечно, мало, и опять все мастерские и кузницы Москвы переключились на изготовление копий, сулиц, мечей, сабель. С сожалением, с неохотой доставали из тайников металлические заготовки для кос, серпов, лемехов, вспоминали, что до татарщины было железа на Руси столько, что не жалко было его пускать не только на топоры да орала, но даже и на лопаты!

— Ничто, вот заставим этого Железного Хромца отойти с убытком и взвернем все, — утешал кузнец дровосека, который принес свой топор с просьбой перековать его в боевой.

— А отчего это нового Мамая Железным Хромцом зовут?

— Ему в бою с султаном турецким два пальца на деснице оторвало и десную ногу. Он велел себе выковать ногу из железа.

— Нет, не всю, однако, ногу — только коленную чашечку ему из железа сделали, потому он и хромает.

— Не в бою то было, доподлинно мне известно, потому как Тимур, как и я, был раньше простым кузнецом, — Держа в одной руке клещи, кузнец второй рукой бросил на тлеющие угли пучок лучин, надавил рукоятку меха. Когда угли стали малиновыми, он сунул в них заготовку копья и продолжал: — Жил в холопстве он у некоего государя, но тот выгнал его из-за его злонравия. Остался он без пропитания и стал кормиться татьбой. Однажды украл овцу да и попался в руки хозяев. Они схватили его, отколотили до полусмерти, перебили ногу и, решив, что он умер, бросили его псам на съедение… — Кузнец снова прервал рассказ, выхватил добела раскаленную железку, положил на наковальню, велел подручному своему;

— Бей, но не сильно и не слабо… Главное — точно!..

— Ну, так что? — понужнул кузнеца, заглядывая ему в волосатый рот, один из нетерпеливых слушателей. — Не съели его псы?

— Нет. Поправился Тимур, оковал сам себе железом перебитую ногу, остался на всю жизнь хромым — Железным Хромцом…

— Татьбой перестал заниматься небось?

— Куда там! Это столь большой хищник, ябедник да грабежник, что после исцеления от ран еще пуще и лютее прежнего стал разбойничать. Собрал шайку в сто человек, объявил себя князем.

— Ишь ты, из грязи в князи!..

— Верно, а когда тьму таких же грабежников набрал, царем стал именоваться, законных государей в других землях стал опровергать.

— А от нас с убытком отойдет.