Озеро находилось в отдаленной части города, до него нужно было добираться на автобусе, конечная остановка которого была недалеко от лодочной пристани. С утра пораньше можно было свободно взять напрокат лодку и найти на обширной глади воды, окружающей остров, тихое местечко, чтобы читать, мечтать, загорать или целоваться, если вы приехали для этого. Арманс хорошо знала озеро, все лето она регулярно бывала здесь с разными мальчиками, и Синуль жестоко ревновал. Как только лодка доплыла до тихого заливчика, который Арманс открыла уже давно, девушка достала роман Джейн Остен, сняла майку и подставила маленькие рыжие груди солнцу, которое пригревало сквозь золотистую дымку, но не так сильно, чтобы обжечь ее нежную кожу. Жюли сделала то же самое, но в белокуром варианте, и открыла книгу по термодинамике пламени — это было ее последнее открытие. Близнецы переглянулись (имеются в виду, конечно, близнецы Орсэллс; мы понимаем, что при двух парах близнецов может возникнуть путаница, но что же делать, если так оно и было!).

— Папа говорит, — начала Адель, — что девочки ужасно глупеют, как только у них начинает расти это.

— Да, — эхом отозвалась Идель, — как он говорит, одно из двух: либо tits (она показала на свою грудь), либо that (и показала на голову: близнецы учились в передовой двуязычной школе и часто говорили между собой по-английски).

Арманс ничего не слышала, поглощенная чтением Джейн Остен, и барышни решили переключить скорость.

— Папа говорит, — сказала Идель, — что мама круглая дура.

— Она считает, — добавила в качестве пояснения Адель, принимая эстафету, — что все вытекает из одного источника, а эта концепция давным-давно признана несостоятельной.

Не говоря ни слова, Жюли поднялась и встала, так что лодка угрожающе накренилась. Это было недвусмысленное предупреждение, и барышни поняли, что им не следует заходить слишком далеко. Они принялись за свои любимые комиксы: «Пир Платона», «Счастливчик Локк против Спинозы» и «Приключения Морали». Время от времени они отрывались от чтения, чтобы отпустить ехидное замечание об одноклассниках или — иносказательно — о матери либо привести какое-нибудь из суждений отца, но не выходили за рамки вооруженного мира, установленного старшими близнецами. Так продолжалось некоторое время.

К ним подплыли утки. Это были породистые птицы, вывезенные из Англии, а точнее — из Кембриджа, согласно недавно принятому закону о культурном обмене. Привыкнув общаться с нобелевскими лауреатами по физике, наблюдать за падающими на лужайку яблоками вместе с Исааком Ньютоном, плыть по Кему под плакучими ивами, беседуя с лордом Бертраном Расселом, они ощущали здесь некоторый интеллектуальный голод, но любили Арманс и Жюли, ибо от них словно веяло ароматом родного края. Адель и Идель вдоволь накормили уток сократическими комментариями и булочками, и утро в целом прошло сносно.

Возвращаясь к пристани, Жюли и Арманс работали веслами и пели: «Берришон-шон-шон, капюшон-шон-шон, ты смешон-шон-шон!»

Обогнув остров, они запели так: «Берришон-шон-шон, корнишон-шон-шон, ты смешон-шон-шон!»

Всего в этой песне четырнадцать куплетов аналогичного содержания (правда, в некоторых случаях «шон» почти неуловимо и очень изящно меняется на «жан»: «Берришон-шон-шон, ты смешон-шон-шон, баклажан-жан-жан», или даже на «чан»: «Берришон-шон-шон, ты смешон-шон-шон, носом в чан-чан-чан»). Арманс и Жюли выучили эту прекрасную меланхолическую балладу Нижнего Берри с диска, подаренного Иветтой, где ее исполняет великая певица Тилли Бомм[7] под аккомпанемент гуслей. Барышни Орсэллс краснели от стыда перед лицом такой вопиющей безвкусицы.

За обедом (баранье жаркое с фасолью и мороженое) Адель кратко изложила «Сумму теологии» Фомы Аквинского, а Идель подвергла уничтожающей критике «Философские исследования» Витгенштейна. Поедая мороженое, она заметила, что, по мнению ее отца, инспектор Блоньяр никогда не разрешит загадку Грозы Москательщиков, поскольку «его подход к делу чересчур картезианский» (так ее понял Синуль, рассеянно прислушивавшийся к разговору; но она произнесла не «картезианский», а на английский лад — «картьюзианский»). Чуть позже Идель подчеркнула, что польдевская философия нас всех удивит, — так предсказывал ее отец.

В уме Синуля и в его нетвердой памяти эти два замечания слились воедино, а на следующий день всплыли в долгой беседе с мадам Ивонн; и странное дело, Синуль высказал их не от своего имени, он приписал Орсэллсу утверждение, будто инспектор Блоньяр никогда не доберется до разгадки, потому что ищет картезианское толкование, в то время как решение, безусловно, следует искать в Польдевии. Это было последнее недостающее звено в длинной дедуктивной цепи, которое в итоге и привело расследование к успешному концу.

Доставив барышень Орсэллс домой в условленное время, Арманс и Жюли еще должны были прослушать весь текст, напечатанный за день мадам Орсэллс; они охотно обошлись бы без этого, но им еще не заплатили.

Этот текст был одной из вершин орсэллсовского метода. В преамбуле сообщалось, что речь идет о Революции в Мышлении (чтобы текст согласились напечатать в газете или журнале, он обязательно должен был начинаться с объявления о Революции в Мышлении; автору также надлежало сообщить, что он — маргинал, гонимый всеми философскими школами, мыслитель-диссидент без всякой поддержки, который в одиночку пробивается к истинам — истинам самым что ни на есть достоверным и самым неудобным для привычек наших современников). Основой этой Революции является «золотое правило онтэтики», изложенное нами в главе 17 в терминологии самого автора. «Золотое правило» объяснялось, излагалось и доказывалось на многочисленных примерах, а затем Орсэллс, расчистив себе путь, переходил к сути дела: после многолетних изысканий, вооруженный одним лишь «правилом», как мореплаватель — компасом или как исследователь межзвездных пространств — телескопом (тут приводилось очень уместное сравнение с Галилеем, отсылавшее к многообещающей преамбуле), он увидел то, чего никто еще не дерзал заметить: Вся Совокупность Человеческих Знаний имела центром некое ядро, скрытое в таинственной глубине, которое лишь он один мог вручить обществу после надлежащей подготовки, уже частично проведенной в работах… (далее следовал список работ, имеющихся в продаже); еще не пришло время дать описание этого древнего, глубоко скрытого центрального ядра знания, это станет темой следующей работы, но уже сейчас можно дать ему имя; и это имя было: Ология. В центре человеческого знания всегда была, есть и будет Ология. Поэтому надо научиться мыслить ологически, изменить наши пошлые привычки, в одну священно-философскую ночь стряхнуть с себя наши привилегии научных монополистов и приступить к постижению Ологии (это была поэтическая, пророческая часть текста: описывались ужасные последствия, которые ожидают нас, если мы не сможем вовремя переродиться). Весь объем научных и прочих дисциплин, серьезные и несерьезные науки следовало систематизировать заново, сгруппировав вокруг центрального ядра, многие из них должны были измениться и прежде всего — сменить название. Для некоторых это будет не так уж трудно, поскольку почва уже подготовлена: так, психология будет называться псих-ологией, — новое название будет подчеркивать ологическую основу науки, освобожденную от устаревшей оболочки; бактериология станет бактери-ологией, геология, конечно же, ге-ологией, но другим наукам придется претерпеть более глубокие изменения. Ни математика, ни химия, ни физика не смогут остаться в прежнем состоянии. Физика, например, отныне станет физис-ологией (чтобы не путать с физиологией). И станет очевидным, что в каждой науке с одной стороны содержится присущая ей ология, а с другой — некий а-ологический или не-ологический остаток, который следует пересмотреть и поставить на службу Ологии. «Во всех вещах, — говорил Орсэллс в одной из чеканных формул, какие умел создавать только он, — Ология должна быть поставлена во главу угла».