Никто еще не знакомился с ней таким способом, и в первую минуту она заколебалась. Но первые слова молодого человека, сказанные в автобусе (где она могла их слышать раньше? или прочесть? она не знала этого, а вы что скажете, дорогой читатель?), его внезапное появление в Библиотеке, чтение «Таймс», хорошая погода — теплая и солнечная, но не слишком жаркая, — все это склоняло ее к доброжелательности. Она взглянула на него, и ее взгляд сказал «да». Он встал, и они вдвоем вышли из Библиотеки.

Встречи вроде той, что предстояла Гортензии и молодому человеку из автобуса «Т», происходили в бистро «Неправильный шифр», по ту сторону сквера с географическим фонтаном, столь привлекательного для читателей в эти не по-осеннему теплые деньки. Там же происходили и деловые встречи, обмен библиографическими данными или тайными каналами для добывания шифров и получения книг. Проходя через сквер, Гортензия все отчетливее ощущала чрезмерную легкость облекающей ее одежды, но не знала, как защититься от взглядов идущего рядом молодого человека, не приподняв при этом слишком короткое платье. Впрочем, молодой человек как будто не проявлял особого интереса к данному обстоятельству, и это успокоило Гортензию, но вместе с тем и разочаровало. Они прошли через сквер, лениво обсуждая ненормально теплую погоду, которая, конечно, долго не продержится, и вошли в бистро.

Официант Гастон, большой поклонник Гортензии, залихватски подмигнул ей, а она сделала вид, что ничего не замечает; несмотря на ранний час, он уже был сильно навеселе, но еще в рабочем состоянии, то есть можно было надеяться, что он не смахнет со стола полные стаканы. Гортензия и молодой человек заказали соответственно швепс и кофе. Гастон сделал Гортензии обычный комплимент:

— Повезло им, что могут на вас поглазеть, а то все пялились бы на свои пыльные старые книги.

Лицо его, цветом всегда напоминавшее вино, сейчас было еще как божоле (к концу дня оно приобретало насыщенный оттенок старого бургундского, а иногда и бордо). Гортензия долго не могла понять, как он ухитряется так напиваться, когда за ним все время следит очень строгая на вид хозяйка, наверняка не позволяющая ему пить у стойки; наконец она разгадала его тактику: в «Неправильном шифре» между столиками и стойкой бара стоял аквариум с золотыми рыбками, вокруг которого и на котором стояли комнатные растения почти в рост человека. Поставив на стойку поднос с грязными стаканами и чашками, Гастон освобождал его и тут же нагружал заказанными напитками: стакан швепса, чашка кофе, две кружки пива, бутылочка минералки и большая бутылка божоле; затем, ловким движением выхватив из-под стойки бутылку божоле или бургундского, он наливал и ставил на поднос якобы кем-то заказанный бокал вина; обслужив клиентов, он задерживался у растений, скрывавших его от хозяйского глаза, за долю секунды осушал бокал и возвращался к стойке как ни в чем не бывало, удовлетворенно блестя глазами и с заметно побагровевшим лицом. Из всех постоянных клиентов «Неправильного шифра» эти манипуляции заметила, по-видимому, лишь одна Гортензия, и для Гастона, чрезвычайно гордившегося своей уловкой, она с тех пор стала как родная. Он следил за тем, часто ли она приходит и в каком обществе, выражая при помощи всевозможных гримас и ужимок свое мнение о бывших, настоящих и будущих любовниках и поклонниках, с которыми она появлялась в кафе. Когда у Гортензии состоялась единственная и незабываемая встреча с ее наставником, профессором Орсэллсом, это вызвало крайнее недовольство Гастона, а она, разумеется, не могла ему объяснить, что с профессором ее связывают отношения совсем иного рода. В это утро он лишь лукаво взглянул на молодого человека, но никак не выразил своего отношения к нему. И Гортензия, сама не зная почему, была ему за это очень благодарна.

Глава 14

Обольщение Гортензии (окончание)

— Левый тоже хорош, — сказал молодой человек, продолжая тему разговора, затронутую в автобусе и оставленную позднее.

К сожалению, мы вынуждены называть его не иначе как «молодым человеком», ибо Гортензия, чьими глазами мы смотрим на все, начиная с предыдущей главы, еще не знает его имени. В интересах нашего повествования мы вынуждены также отказаться от описания его внешности и можем сказать лишь следующее: он был одет в черное и имел при себе маленький чемоданчик, который в кафе задвинул под стул. Весь его облик оставлял смутное ощущение какой-то незавершенности, нечеткости черт, как если бы он был братом самого себя. После вступительной фразы он стал расспрашивать Гортензию о Библиотеке, о теме ее работы, о том, часто ли она там бывает. Как он сам оказался в Библиотеке, он не объяснил. Гортензия, подумавшая вначале, что он пришел туда из-за нее, теперь задала себе вопрос: не совпадение ли это? Но она всегда охотно рассказывала о своей работе, которой отдавалась с таким увлечением, а потому пустилась в долгие рассуждения о философской системе Орсэллса, что, по-видимому, вызвало у молодого человека большой интерес. Он сидел очень прямо, положив локти на стол, внимательно слушал Гортензию и неотрывно смотрел на нее, а порой задавал какой-нибудь вопрос, чтобы подчеркнуть свою заинтересованность. Гортензия все говорила и говорила и вдруг заметила две вещи.

Во-первых, она заметила, что молодой человек смотрит уже не на ее губы, а десятью или пятнадцатью дюймами ниже, во-вторых, что расположенные там части тела, прикрытые полупрозрачным платьем (из нижнего белья Гортензия обычно носила только трусики), помимо ее воли явно и бесспорно отреагировали на этот взгляд. У нее перехватило дух. По всему телу разлилось нежное тепло, и она подумала: «Вот оно!» У Гортензии случилось то, что мадам Эсеб с ее старомодным лексиконом назвала бы внезапно нахлынувшим чувством (самой мадам Эсеб не довелось пережить этого ни с кем из Эсебов, ни с отцом, ни с сыном, ни даже с Александром Владимировичем, которого она страстно любила; к Эсебу она испытывала давнюю привязанность с оттенком презрения. Но это не значит, что такое состояние было знакомо ей лишь по книгам или, точнее, по любовным романам: когда-то и мадам Эсеб довелось узнать внезапно нахлынувшее чувство. Но это было частью ее позорной тайны, над которой мы лишь приподняли завесу, а теперь опускаем снова). Гортензия уже не вполне понимала, что говорит, от системы Орсэллса зачем-то перешла к своему выпускному сочинению по философии Юма, из эпохи ее первых любовников, и все пыталась угадать, чем дело кончится, ибо молодой человек как будто ни о чем не подозревал, хотя неизменное направление его взгляда и делало такую гипотезу совершенно неправдоподобной.

Прошло несколько минут. Волнение Гортензии достигло нижней половины тела, которую, к счастью, скрывал столик; она сама чувствовала, что речь ее становится все менее связной. У нее было впечатление (впрочем, ошибочное), что она покраснела. Она чувствовала, как сковывает ее платье, что было по меньшей мере странно и, безусловно, оскорбило бы тех, кто его задумал и создал. Наконец, после нескончаемой паузы (длившейся на самом деле минут шесть), молодой человек достал из кармана черный кошелек, изучил каракули Гастона так внимательно, словно перед ним был манускрипт XII века, достал из кошелька пригоршню монет, вглядываясь в них, словно они были ему мало знакомы, выбрал две-три, положил их на стол, затем снова взглянул на часть тела Гортензии, занимавшую его перед этим, и сказал:

— Право же, здесь слишком людно. Нам бы следовало продолжить беседу в другом месте, потому что мне трудно следить за вашими рассуждениями.

— Раз уж так получилось, — сказал молодой человек (они опять ехали в автобусе «Т»), — можно узнать, как вас зовут?

— Угадайте с трех раз, — ответила Гортензия, снова почувствовавшая себя подростком.

— Агата?

— Нет.

— Клементина?

— Нет, — с трудом выговорила Гортензия, ибо ее второе имя было Клементина.