А Владимир Онуфриевич заботился об удобствах жены так неустанно, что Софья Васильевна испытывала даже неловкость из-за чрезмерности этих забот. Они слишком отвлекали от аскетизма и, говоря откровенно, подчас были настолько соблазнительны, что трудно оказывалось не поддаться им.

Правда, Софья Васильевна верила, что сумеет преодолеть все соблазны во имя долга. Сестры и «брата» ей было достаточно, чтобы ее любящее сердце не испытывало голода. Предстоящие же труды, как первые шаги на пути к подвигу, должны целиком заполнить жизнь, дать духовное удовлетворение. И все же страх не устоять нет-нет да и закрадывался в душу…

3 апреля 1869 года Ковалевские и Анюта выехали в Вену, так как там были нужные Владимиру Онуфриевичу геологи.

На всю жизнь запомнили сестры чувство радостной свободы, которое испытывал тогда русский человек, впервые перешагнувший границу, оказавшийся за чертой владычества царско-чиновничьего самоуправства.

Поезд уносил их на Запад, а они, стоя у окна, прижимались друг к другу, шепотом делились своими мечтами. Они надеялись, что никто и ничто не помешает им осуществить их большие замыслы. Соня скромно ограничивалась только научным трудом. Анюта… О, Анюта собиралась ниспровергнуть старый буржуазный строй, перевернуть всю Европу. Соня восхищалась отвагой старшей сестры и ожидала от нее таких произведений и революционных переворотов, которые изменили бы жизнь всего мира.

В Вене Софья Васильевна немедленно отправилась к профессору физики Ланге за разрешением посещать его лекции. Против ожидания, он позволил это охотно.

Возможно, что и другие профессора не противились бы, но она не нашла в Вене хороших математиков, жизнь была очень дорога, а отец обещал присылать ей с Анюгой всего тысячу рублей в год. Ковалевская решила попытать счастья в Гейдельберге, который рисовался в ее мечтах обетованной землей студентов.

Уехала она в Гейдельберг с сестрой. Владимир Онуфриевич остался в Вене.

«Обетованная земля» встретила неприветливо. Профессора Фридбрейха, с которым Софья Васильевна была немного знакома, в городе не оказалось. Она пошла к знаменитому физику Кирхгофу.

Маленький, сухонький старичок на костылях с великим изумлением воззрился на молоденькую русскую и заявил, что ей следует испросить разрешение не у него, а у проректора университета Коппа.

На счастье, вернулся из путешествия профессор Фридбрейх. Он отнесся к просьбе Ковалевской с сочувствием, дал свою карточку к проректору. Проректор же сказал, что не может брать на себя столь неслыханное позволение, — пусть решают профессора. Снова Софья Васильевна нанесла визит Кирхгофу, ученый ответил, что был бы рад видеть ее в числе своих слушателей, да как на это посмотрит Копп? А Копп мудро рассудил: передать дело Ковалевской на обсуждение особой комиссии.

«О, не слишком ли много ученых занимается моей скромной особой?» — с грустной иронией подумала Ковалевская.

Опять приходилось ждать сложа руки. Между тем о ней собирали сведения. Какая-то женщина рассказывала Коппу, что Ковалевская — молодая вдова. Копп был встревожен разноречием сообщений. Пришлось вызывать Владимира Онуфриевича из Вены, чтобы доказать, что у русской действительно есть муж.

После всевозможных проволочек комиссия отважилась допустить Софью Ковалевскую к слушанию лекций по математике и физике. «Припоминаются, — писал о появлении Ковалевской в аудитории К. А. Тимирязев[5],— хотя в общем корректные, но несколько глупо недоумевающие физиономии немецких буршей, так резко отличавшиеся от энтузиазма и уважения, с которыми мы когда-то встречали своих первых университетских товарок».

Занятия Софьи Васильевны начались 16 апреля: двадцать две лекции в неделю и шестнадцать из них — чистая математика!

Занималась Ковалевская с тем напряжением, забывая обо всем на свете, с каким всегда шла к намеченной цели. В течение трех семестров 1869/70 учебного года она слушала курс теории эллиптических функций у Кенигсбергера, физику и математику у Кирхгофа, Дюбуа-Реймона и Гельмгольца, работала в лаборатории химика Бунзена — самых известных ученых Германии.

Профессора восторгались ее способностью схватывать и усваивать материал на лету. Молва о ней шла по всему Гейдельбергу. Однажды бедно одетая женщина, встретив Софью Васильевну, остановилась и сказала своему ребенку: «Смотри, смотри, вот та девочка, которая так прилежно учится в школе!»

КНИГИ И ЛЮДИ

В сентябре Владимир Онуфриевич повез жену в Лондон, где у него были дела с Гексли и Дарвином. В эту поездку Софья Васильевна познакомилась с английской писательницей Джордж Элиот.

В Лондоне Ковалевская знала тогда только господина Раллстона, заведующего славянским отделом Британского музея и одного из немногих англичан, владевших русским языком, знакомого с русской литературой и писателями Тургеневым, Боборыкиным и другими. Раллстон был в дружбе с Владимиром Онуфриевичем с 1861 года. Он много рассказывал Ковалевским о Джордж Элиот, ее жизни.

Элиот пользовалась в России большой известностью. Ее романы, затрагивавшие жизнь ремесленников, духовенства, отражавшие борьбу за расширение избирательных прав, за человеческие права женщин, вызывали горячий отклик в среде прогрессивной молодежи. Софья Васильевна разделяла это преклонение перед автором-женщиной. И когда Раллстон предложил представить ее Элиот, Софья Васильевна спросила:

— А какое удовольствие может доставить ей мое общество? Наверное, ей покажется смешным, что какой-то русской студентке пришла в голову такая нескромная мысль. В детстве я наслушалась забавных историй, происходивших с одним из моих родственников со стороны матери, Сенковским — «Бароном Брамбеусом», сейчас почти забытым, но тогда пользовавшимся большой популярностью романистом. Известность притягивала к нему множество провинциалов, которые приветствовали писателя неизменной фразой: «Я считал бы, что не использовал должным образом свое пребывание в Петербурге, если бы не увидел его величайшей достопримечательности — великого Сенковского». Мой дядя принимал визитеров очень любезно, но, провожая их до дверей, говорил: «Не забывайте, сударыня или сударь, что в Петербурге имеются гораздо большие достопримечательности. В Тиволи, например, показывают лапландцев. Настоятельно советую вам посмотреть их. Правда, за это надо заплатить пять копеек, тогда как меня можно смотреть бесплатно…»

Господин Раллстон старался убедить Софью Васильевну, что ей подобный прием не угрожает, и посоветовал написать несколько слов Джордж Элиот. Софья Васильевна последовала совету. Писательница ответила, что имя Ковалевской ей небезызвестно, что она слышала о ней от английского математика, встречавшего русскую студентку на лекциях в Гейдельберге, и желала бы лично познакомиться с ней.

Домик Элиот, где она жила с мужем, господином Джемсом Люисом, автором известной в России книги «Физиология обыденной жизни», был расположен в богатой зеленью части Лондона. Софья Васильевна несмело вошла в гостиную.

При первом взгляде Джордж Элиот показалась ей совсем не похожей на созданный воображением образ. Перед ней стояла довольно пожилая женщина с непропорционально большой головой и худощавой фигуркой, облаченная в черное платье из полупрозрачной ткани, не скрывавшей худобы и подчеркивавшей болезненный цвет лица. Но звуки мягкого, бархатного голоса заставили забыть о ее внешности.

Джордж Элиот усадила Софью Васильевну на маленьком диване и заговорила с ней просто, непринужденно. Не прошло и получаса, как гостья совершенно поддалась обаянию хозяйки, влюбилась в нее и нашла, что настоящая Джордж Элиот лучше воображаемой.

Тургенев в разговоре с Ковалевской как-то сказал об Элиот: «Я знаю, что она дурна собой, но когда я с ней, я не вижу этого», — и добавил, что Джордж Элиот заставила его понять, как можно без ума полюбить женщину безусловно, бесспорно некрасивую.

Муж Элиот был живым, подвижным человеком, с тем умным, интересным безобразием, которое бывает привлекательнее правильных, но бесцветных лиц. Софью Васильевну поразила противоположность характеров этой супружеской четы. Элиот — замкнутая, болезненно чуткая, живущая в своем вымышленном мире воображения. Люис — отдающийся впечатлению минуты, склонный к шумливой, кипучей деятельности в самых разнородных областях. Страстная, не вполне свободная от некоторой сентиментальности Джордж Элиот должна была страдать от подвижности и легковесности мужа, а он — возмущаться тем нравственным гнетом, какой она бессознательно налагала на него. Что-то в этой чете напоминало Софье Васильевне ее собственные отношения с мужем, чем-то походил Люис на Владимира Онуфриевича, а Элиот на нее самое. И Ковалевская долго размышляла над тем, как же сказывается разница натур писательницы и ее мужа на их жизни: несоответствие характера супругов Ковалевских начинало проявляться все резче…