Однажды на улице я встретил Лилю. Она шла под руку с отцом. Величественный седой Дед Мороз и розовощекая Снегурочка. Она была красива в зимнем уборе…

— Извините, — сказал я с вдруг сильно за бившимся сердцем. — Лиля, можно тебя на минуточку?

Снегурочка гордо кивнула. Мы отошли в сторону.

— Лиля, прости меня, — сказал я, разглядывая пушистую пуговицу на ее пальто.

Снегурочка молчала.

— Я больше никогда не буду тебя обманывать. Давай удерем от всех куда-нибудь. Хочешь на Север? Там постоянно откапывают мамонтов. Представляешь, увидеть мамонта!

Из-за шпиля здания совнархоза просочился луч солнца, но сквозь туман пробиться не смог и повис в воздухе обломком сабли. Лицо Снегурочки было холодным. Она смотрела сквозь меня.

— Лиля… неужели из-за такой мелочи?

Настроение у меня было гнусное. Земля уходила из-под ног, и Лиля была сейчас единственной соломинкой, за которую я мог ухватиться. Так по крайней мере мне казалось в эту минуту.

Какой-то мальчишка подошел и, сунув палец в рот, уставился на меня.

— Единственное, что я не прощаю людям, — это ложь, — сказала Лиля. — Ложь — подлость.

Мальчишка вынул палец изо рта и ушел. Ему стало скучно.

— Лиля! Речь идет о нашей судьбе. Пойдем куда-нибудь, я тебе все расскажу… Это очень недолго, честное слово. Я не летчик и не фотограф. В этом году я окончил сельскохозяйственный вуз…

— Вот как?!

— Глупая, смешная история получилась…

— Хорошо… Прощаю тебя в первый и последний раз, — медленно сказала она. — Но я должна обо всем рассказать папе…

И в это время рядом послышался язвительный голос:

— Дорогой товарищ, а вы почему не на занятиях?

Я обернулся. Очкастый, лопоухий учитель математики Сергей Сергеевич Каталог стоял передо мной и держал под мышкой ядовито-желтую папку.

Я сделал вид, что эти слова относятся не ко мне.

— Должен сказать вам, дорогой товарищ, прямо при вашей жене, или кем там она вам приходится, вы несерьезно относитесь к такому важному предмету, как арифметика. Если вы не изменитесь, я вынужден буду ставить вопрос перед директором об оставлении вас на второй год в пятом классе.

— Заткнись! — прошипел я, но было поздно. На Лилином личике появилась брезгливая гримаса.

— Ты страшный человек! — в ужасе прошептала она.

Снегурочка стояла рядом со мной — маленькая, кругленькая, с розовым личиком, похожая на рассерженного воробья, и обличала меня. И я понял, что теперь спасенья нет. Что-то оборвалось во мне далеким криком…

Я побрел прочь, не оглядываясь.

Очнулся я возле школы. Ноги машинально привели меня сюда. Как раз звонил звонок. Не все ли равно, куда теперь идти? По крайней мере в школе люди…

Я поплелся в гардероб.

В классе было шумно. Все яростно спорили о какой-то нерешенной задаче.

— Наверно, Рыков решил, — сказал кто-то. Грянул хохот.

— Рыков, сколько будет дважды два? Я сел рядом с шофером Сенькиным.

— Содрать нет? — спросил тот, дыша на меня хлебом и луком. Спросил он так, для очистки совести.

— А что на сегодня задавали?

— Какие-то трехугольники. Попухли мы.

На парте лежала газета. Я стал читать ее, не понимая ни слова. В голове словно подвесили колокол. Бум… бум… бум…

— Дорогой товарищ! Зачем вы читаете газету на уроке математики? — проскрипел над ухом голос. Оказывается, уже начался урок. — Встаньте, когда с вами разговаривает учитель. Идите-ка к доске!

Я встал и, глядя в пол, чтобы не выдать ненависти, кипевшей во мне, пошел к доске.

— Дорогой товарищ, э-э-э, Рыков, — сказал Сергей Сергеевич с некоторой долей ехидства. — Что вы видите перед собой?

— Вас

— Я попрошу, дорогой товарищ, не острить на уроках математики. Остроты снижают восприимчивость коры больших полушарий. Повернитесь на девяносто два градуса. Ну, а теперь?

— Геометрическую фигуру.

— Что это за фигура?

Я уставился в пол и молчал.

— Треу… ник, треу… оль… ник, — прошелестело по классу. И только шофер Сенькин бухнул:

— Румб!

— Это равнобёдренный треугольник, — сказал я.

— Уберите точки над «е».

— Убрал.

— Что же теперь получается?

— Равнобедренный.

— Вы явно делаете успехи, Рыков. Так вот, дорогой товарищ, надо вычислить площадь этого треугольника.

Класс оживился, предчувствуя развлечение.

— За сколько времени?

— В вашем распоряжении вечность, Рыков, то бишь весь урок.

В классе засмеялись. Маша, толстая добродушная девушка, желая выручить меня, навалилась большими грудями на парту и зашептала:

— Сначала пятнадцать на тридцать пять, потом…

Я повернулся к доске, взял мел и за минуту высчитал площадь при помощи интегрального уравнения.

Лицо у Сергея Сергеевича сделалось длинным и глупым. В комнате воцарилась мертвая тишина. Маша сидела с открытым ртом. Только шофер Сенькин равнодушно жевал пирожок.

— Во второй строке снизу ошибка, — сказал он. «Вот и все», — думал я, испытывая даже какое-то облегчение.

…Первый весенний ледок хрустел под ногами, и все вокруг казалось хрупким, стеклянным: воздух, звезды, деревья, снег… Стояла удивительная тишина, и мои шаги грохотали по спящим улицам.

Еще издали я увидел, что на нашей улице пожар.

Горел «Ноев ковчег».

Длинные языки пламени метались по крыше. Окна дома были ярко освещены, словно там шла вечеринка.

Стоял невообразимый гам. Соседи ловили метавшихся по двору кроликов. Какой-то чудак носил в фуражке песок и швырял его в огонь.

Егор Егорыч, босой, в тельняшке, носился по двору, отдавая распоряжения. Тина, как тигрица, то прыгала в пламя, то вновь возникала из него с какой-нибудь вещью. Ее рыжие волосы сбоку были подпалены.

— Отчего загорелся? — спросил я одного из зевак.

— Короткое замыкание где-то.

В груде чемоданов, узлов, стульев, посуды я не обнаружил своих вещей. На месте нашей комнаты уже бушевало белое пламя. Лезть в огонь было поздно.

Я повернулся и пошел по оттаявшей от пожара земле. Вокруг стояли лужи, с крыш соседних домов капало, как весной.

Вскоре шум стих, и я очутился на безлюдных улицах. Если идти напрямик, через огороды и сады, то через полчаса можно очутиться за городом. Небо над садами было еще светлым, две первые бледные звезды топтались на месте, справляя новоселье. Оттуда дул ровный, теплый ветер.

Ветер, приносящий зов.

1960 — 1965 гг. Воронеж

Читатель, хорошо знакомый с классикой советской сатирической прозы, берет в руки новые книги этого жанра с некоторым недоверием. Он наизусть знает Ильфа и Петрова, гоняет по букинистам в поисках ставших библиографической редкостью книг Зощенко и мечтает о том, чтобы переиздали хотя бы «Избранное» этого великолепного мастера. Он подозревает, что классики на долгие годы вперед отобрали «сатирический хлеб» у многих работающих сейчас в этом цехе, и те лишь пользуются чужими словесами, трансформируя ранее написанное другими под сегодняшний день.

Может, это и не совсем так, но понять этого читателя можно. Известные нам высокие образцы неминуемо влекут за собой высокие критерии в оценке всего, что появляется сейчас под сатирической рубрикой.

От классиков «избавиться» трудно, и избежать соблазна не следовать им удается далеко не всегда даже маститым. А если автор начинающий сатирик? Ведь как бы ни стремился он создать вполне оригинальную вещь, ему очень и очень сложно — то ли в сюжетных ситуациях, то ли в манере обрисовки характеров, то ли (что бывает особенно часто) в языке, интонации — вырваться из «цепких когтей» уже знакомых в сатире образов и выйти на свою, самостоятельную дорогу.

Такая вот самостоятельная дорога открывается, на наш взгляд, перед большим фантазером и насмешником, молодым воронежским писателем Евгением Дубровиным. Он многое принял из богатого опыта наших замечательных сатириков. Принял, но не стал ни подражателем, ни эпигоном. Он нашел свой почерк и свой голос. Нашел себя. Его «сатирическая с лирическим уклоном повесть» поначалу была опубликована в воронежском журнале «Подъем». А теперь «Грибы на асфальте» отдаются, так сказать, на суд всесоюзного читателя.