Цветут тополя… всё в пуху… Врачиха в поликлинике, с мрачным юмором:

– Поздравляю, у вас язва! Даже две! В стадии обострения. Так что, милочка, выписываю вам направление в больницу.

– В какую больницу?!

– В хорошую. Что вы так испугались?

– Я не могу в больницу!

– Что значит «не могу»? Вы в тяжёлом состоянии. Вы, наверное, не отдаёте себе отчёта.

– Я не могу в больницу: у меня ребёнок в больнице…

– Вот и прекрасно, что ребёнок в больнице! И вы ложитесь, не откладывая. Вот и подлечитесь оба.

– Да поймите же: я не могу в больницу. Я должна его навещать каждый вечер.

– Другой кто-нибудь будет навещать. Отец, например.

– Нас только двое – я и сын. И ни в какую больницу я не лягу.

– Тогда пишите, что отказываетесь от госпитализации, неразумная вы женщина…

– Сыночек, ку-ку! Я здесь! Только не подходи близко к забору, чтобы тётка не орала. Я приду завтра после завтрака купать тебя.

– Ура! – ты хлопаешь в ладоши.

– Сынок, сделай вид, что ты ищешь что-то в травке. Чтобы эта грымза не заподозрила, что мы общаемся.

Ты присаживаешься на корточки и рвёшь ярко-жёлтую сурепку…

– Ну, как живёшь, мамася?

– Мы, сыночек, теперь с тобой коллеги. Мне прописали то же лекарство, что и тебе.

– Эту белую сладкую гадость?

– Ага.

– А зачем?

– Я же тебе говорю: мы с тобой коллеги.

– Что, тоже предъязвенное состояние?

– Самое что ни на есть язвенное.

– Ух ты! Ну, ты даёшь! А листик в альбом положила?

– Я его в воду поставила.

– Зачем?

– Хочу его оживить.

– Он же совсем сплющенный уже.

– А я всё равно хочу его оживить.

– Зачем? Я же сорвал для гербария.

– А мне, когда я взяла его в руки, показалось, что он хочет жить.

– Ну, смотри, как хочешь… Интересно, удастся ли тебе этот эксперимент: оживить неживое.

Ах, как мне этого хотелось! Когда из твоего очередного письма выпал этот листик, тёмно-зелёный, шершавый, в крошечных пупырышках, и в письме я прочла просьбу положить его в гербарий… Мне вдруг страстно захотелось оживить этот листик! Чтобы он пустил корешок – и прижился бы! Я устроила ему купание – положила в миску с водой, и он целый вечер плавал, насыщаясь влагой… Постепенно он перестал быть плоским. Поставила его в стакан с водой и загадала: если этот листочек выпустит корешок, то сынок мой выздоровеет и всё с ним будет хорошо!

И опять я мчусь на Остоженку…

Есть ли смысл в наших страданиях? «Какой во всём в этом смысл?» – спросила я когда-то отца Александра, когда ещё Антончик был во мне. И отец Александр кивнул на мой живот и сказал: «Вот он родится, тогда и узнаешь, какой в этом во всём смысл!» Он родился. И вот уже восемь лет я знаю, что смысл моей жизни – любить тебя. Но какой смысл твоих страданий? И можно ли было бы прожить без них, только в радости? Я так мечтала когда-то об этом… чтобы в твоей жизни была только радость. Но почему-то даже детские жизни втянуты в круговорот страданий… Если ли возможность вырваться из этого водоворота – и жить свою жизнь? совсем-совсем свою? Или для этого нужно уехать на необитаемый остров, или даже улететь на другую планету?… Мой друг, Александр Яковлевич Шнеер, которому уже 94 года, сказал: «Маша, если бы вы родились в 19 веке, вы и тогда были бы старомодной». Вот, сынок, у тебя очень старомодная мать, она не может и не хочет принимать законов этой жизни, повиноваться им, она не может внушить тебе то, что надо жить «как все».

По-моему, есть только один закон – заповеди Господни. Всё остальное – от лукавого…

Но так как мы с тобой – не революционеры и не пойдём крушить законы этого мира, то надо найти возможность создать в этом мире свой мир – такой параллельный мир – и жить в нём по своим законам: по законам света, смысла, любви.

На следующее утро. Нам выделили час, чтобы я помыла тебя, ты плескался, радовался… а у меня сердце болело при виде твоих торчащих лопаток и просвечивающих рёбрышек.

– А я на двадцать граммов тут поправился! Нас взвешивали вчера.

– Да, двадцать граммов – это очень существенно. Именно на двадцать граммов?

– Ну, да! На двадцать килограмм похудел, а на двадцать грамм поправился!

– Да в тебе всего 21 килограмм до больницы был! Значит, в тебе сейчас 1 кг 20 грамм?

– Мамася, ты что, шуток не понимаешь? Кстати, на себя посмотри! В тебе и двадцати кэгэ уже небось, нет!

– Ну, не преувеличивай, Антон! Точнее – не преуменьшай.

– А ты сваришь мне густую-прегустую гречневую кашу, когда я вернусь домой? Я по ней очень соскучился! Чтобы прямо комком была! Таким сладким громадным комком!

– Я тебе буду хоть десять раз на дню варить твою любимую кашу!

– Ну, ты уж не преувеличивай, мамася! Ты же не хочешь, чтобы твой сыночек раздулся, как шар, и лопнул?! И чтобы вся каша из меня вылетела?! И покрыла собой всю окружающую действительность! Признавайся сейчас же: хочешь ты этого – или не хочешь?! – ты хохочешь, славный мой, неунывающий мальчуган.

– Антончик, какое счастье, что тебя никогда не покидает чувство юмора!

– Ну, иногда всё ж таки покидает… Когда ты уходишь…

Целый час мы были вместе. Господи, какое счастье! И не в общей зале для свиданий, под присмотром надзирательницы, а вдвоём – как дома!

– А меня скоро выпишут?

– Обещают через недельку, сынок. Сделают повторные анализы и гастроскопию, посмотрят, как твой организм внутри поживает – и выпишут.

– Скорей бы уж! Как надоели эти орущие няньки, эти взрослые парни-дураки, которые матерятся, эта еда невкусная, всё, всё тут надоело!

– Потерпи, родной. Тебя ведь тут лечат.

– Так лечиться я и дома могу. Могу белую гадость-сладость и дома пить, этот альмагель. Если уж так надо. Впрочем, он не такой уж и противный. Вроде киселя.

– Ты прав, милый. Я буду просить, чтобы тебя выписали поскорее.

– Да, кстати, а как там наш листик?

– Всё бодрее и бодрее!

– Ух ты! А корешок уже пустил?

– Пустил! Маленький-маленький… Но пустил! Так что оказывается это возможно: сделать живое из неживого!

– Здорово! А давай я тебя тоже окачу!

– Ой, не надо! Как же я мокрая через весь город поеду?

– Ничего, обсохнешь! зато жарко не будет!…

Из больницы иногда захожу на Огарёва, к Людмиле Фёдоровне.

Я всё никак не привыкну к тому, что она здесь одна. Поливаю цветы на лоджии, ей это трудно. Приношу что-то из магазина. Друзья её не оставляют. Пресманы, Ирочка, Никита, Анжела, Саша Филистеев, Лена Колат. По первому зову прибегает Мина Исааковна Казарновская, замечательный доктор. Редкий день, когда Мама Кошка весь день одна. Таких дней почти и не бывает.

Когда ухожу, она машет мне с лоджии – как раньше махал он, братец Валерий…

И вот настал долгожданный день выписки.

Тополя в белом пуху… Качели под тополями… Ты качаешься уже целый час и не можешь накачаться, насытиться… Ты счастлив – ты опять на свободе! И я счастлива: мой сынок опять со мной.

Ты в матросском костюмчике, тебе бабушка Дора пошила, прошлой зимой, когда она у нас зимовала последнюю свою зиму… Пошила из двух моих платьев – белого и синего. Костюмчик получился – «как в лучших домах Лондона», как сказала мама. Бабушка умела взять какое-нибудь старьё, распороть, перелицевать – и сделать конфетку! Эксклюзив. Я в детстве ходила в волшебных платьях, сшитых бабушкой Дорой таким же способом.

Ты в своём матросском костюмчике – как прекрасный принц из сказок Грина, как мальчик из 19 века. И каким ветром нас сюда занесло, сынок?…