Но мне почему-то казалось, что я в этой газетной норке долго не задержусь. Слишком уж пассивная была работа: читай и вырезай. Семилетний ребёнок способен справиться.

…Зимой, долго, в кинотеатре Повторного фильма шёл французский фильм «Дети райка». Я смотрела раз двадцать. Один раз – с Маришей. Стоим, ждём начала сеанса, это было в конце февраля. Подбегает смешной парень, толстый такой, запыхавшийся, деловой ужасно. Быстро-быстро говорит:

– Меня зовут Саша Степанов. Я художник. Хочу писать ваш портрет. Не могу говорить долго, очень спешу. Вы согласны? – он обращался ко мне.

Мне стало смешно. Я решила, что это какой-то розыгрыш.

– Согласна, – сказала я, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

– Тогда можно узнать ваш телефон? Правда, мне нечем записать, но я запомню.

Я почему-то сказала. Он повторил.

– Спасибо! я вам позвоню!

И умчался, весь увешанный какими-то рулонами и папками. Похожий на Винни-Пуха.

Мы с Маришкой расхохотались, такой он был смешной.

– Может, и вправду художник. Если бы просто хотел познакомиться, то не умчался бы так быстро, – сказала Маришка.

– Чудак какой-то.

– Ты бы ему лучше чужой телефон дала.

– А какая разница? Уверена, он его уже забыл, – сказала я.

Но он позвонил. Недели через две или три. Я не сразу поняла, кто звонит. Была масленица. Он сказал, что у них собралась хорошая компания, и будет здорово, если приду я, и он сегодня же начнёт рисовать мой портрет, для этого уже всё готово.

Это было необычно – то, что он к нам подошёл. Ведь ко мне подойти на улице нельзя. Я это знаю. Он потом говорил:

– Я подошёл только потому, что ты была не одна. Ты смеялась в ту минуту, и я решился. Ведь я тебя уже много раз видел, мы на одной линии метро живём, и я давно хотел тебя рисовать. Но у тебя такой неприступный вид, так плотно сомкнуты губы, что подойти к тебе и заговорить – невозможно. Ты – совершенно закрытый человек. Ни щёлочки! Я так удивился, когда увидел тебя смеющейся… Вот и подбежал – ловить удачу на лету…

Он нарисовал мой портрет за один сеанс – часа за четыре.

– Сначала я думал писать маслом, в оранжево-зелёных тонах…

– Разве это мои цвета? – удивилась я.

– Вот то-то и оно, что нет. Твои цвета – белый и чёрный. Ты вся на контрастах. На противоположностях.

– Откуда ты это знаешь?

– Я же художник. У меня врождённая наблюдательность. У тебя два главных качества: резкость – и нежность. Поэтому я выбрал тушь и мел. Поэтому чёрный лотос в углу. Ты для меня, как чёрный лотос. Лотос – символ чистоты и нежности. А чёрный потому, что ты для меня – загадка. Как сфинкс.

– Не преувеличивай.

– Я не преувеличиваю. Просто я так чувствую.

Саша оказался весьма разговорчивым. Пока писал мой портрет, рассказал мне о своей жизни. Рассказал о жене Галке, она у него красавица и талантливая актриса, Саша обещал сводить меня на какой-нибудь её спектакль, Галка играла в театре ГИТИСа (и потом действительно сводил, и она действительно оказалась красавицей). Он её обожал и не верил своему счастью, говорил: «Не понимаю, почему она за меня пошла?…» Ещё рассказал о своих родителях; его отец, Леонид Степанов, был журналистом, спецкором, всю жизнь – за границей, и Саша всё детство прожил с родителями в Вене, а в пятнадцать лет родители отправили его в Москву, чтобы он привыкал жить на исторической родине, хотели, чтобы Саша учился в московском вузе; и какой ужас вызвала у мальчика, воспитанного в стерильных венских условиях, Москва – «город алкашей и проституток» (такой перед Сашей предстала историческая родина). Не имея ни опоры в жизни, ни иммунитета, мальчик Саша окунулся в московское болото и научился пить водку, что, однако, не помешало ему, параллельно с этим, хорошо закончить школу, а потом – Художественное училище 1905 года. Теперь Саша рисовал для театра и мечтал поступить на режиссуру в ГИТИС. Ещё у него была младшая сестра, которая жила с родителями в Вене. А ещё он спросил, люблю ли я писателя Кнута Гамсуна, и читала ли я его роман «Пан»? И узнав, что нет, не читала, он тут же вручил мне этот роман со словами: «Ты должна это прочесть. Ты найдёшь здесь много родственного себе. А вообще, это мой любимый роман».

А я, конечно, рассказала Саше о Енгибарове, и оказалось, что он тоже ходил к нему в театр прошлым летом, но, однако, мы с ним там не пересеклись.

…Портрет, нарисованный Сашей Степановым, висит у меня в комнате уже больше тридцати лет и напоминает мне о весне семьдесят второго года. Бывают периоды в жизни, когда мне говорят: «Как ты похожа на свой портрет!» А, бывает, слышу удивлённое: «Разве это ты?…»

Уже не тетрадку с собой возила я повсюду – а маленькую, портативную пишущую машинку, которую брала напрокат.

Приезжала на репетицию в ДК МЭИ за час, а то и за два до начала; ставила машинку на пол (стола в зале не было, только зеркало во всю стену и станок), и, сидя перед ней на полу, скрестив ноги в истёртых «чешках», настукивала…

Что это было? Письма? пророчества? Мольбы, предостережения, – которые не знала, куда отослать… Да если бы и знала, вряд ли решилась бы…

Машинка барахлила: не ставила знаков препинания и была не способна на заглавные буквы. Стихи походили на телеграммы.

Нескончаемый поток оставшихся неотправленными телеграмм…