– Это невозможно – так много.

– Это не страшно, – улыбнулся он устало. И вдруг спросил: – Послушай, а… как тебя зовут?

Вот как я его запутала своим рассказом! На обложке стояло имя автора – моё, а в рассказе героиня названа другим именем. Таким образом, я раздвоилась на двух людей, вернее – даже на троих! На некую Ксанку, которой я «подарила» свою историю знакомства с клоуном, и на безымянную «я», пассивно выслушивающую Ксанкины восторги в адрес клоуна. И на автора. Вот такой я была скрытной и застенчивой в то время, вот так мне приходилось шифровать свои чувства! Конечно же, он был совершенно запутан, и не мог понять: кто же в настоящий момент стоит перед ним?…

…А потом мы шли по Цветному бульвару… По ночному, хрустящему тонким ледком, Цветному бульвару, по которому я неслась днём, разбрызгивая оранжевые, полные солнца лужи… и мечтая отчаянно, дерзко… – но даже в мечтах не было ночной Москвы, редких прохожих и мы – вдвоём…

Я не могла обращаться к нему просто по имени.

– Как Ваше отчество? – спросила я.

– Называй меня просто Лёня, – сказал он.

– Я так не могу.

– Ну ладно, для тебя – Леонид Георгиевич. Хотя никто меня по отчеству не называет, ты будешь первая. Послушай, я прочёл твой рассказ. Ещё в антракте. Спасибо!

– Я не знаю, насколько это о Вас. Ведь я Вас почти не знаю. Но Вы поняли, насколько это – Вам?

– Конечно, понял, миленький. Спасибо тебе.

Меня бросило в жар: он назвал меня «миленький!»

– Но… прости, – сказал он, – я не помню тебя в Сочи.

Я похолодела. Из огня – да в полымя… А я-то думала: он помнит меня. Я ведь ему ещё и письмо в Сочи послала, со своими стихами. Я считала, что наше знакомство продолжается. Мне даже казалось, что это не просто знакомство, а хорошая дружба – такой маленький чудесный росточек, который растёт в глубину… Я именно так это ощущала – эти два с половиной года. Не было дня, чтобы я не вспомнила о нём. И мне казалось, что… ну, конечно, не так часто, но всё же… хотя бы изредка… он меня тоже вспоминает. И – вот!… на тебе! чтоб не была такой самонадеянной!

Стараясь не показать виду, что я убита его признанием, говорю как можно безразличнее:

– Ничего удивительного. Напротив, было бы странно, если бы вы помнили меня.

И тут он взглянул на меня так пристально… вгляделся, как будто вчитался в моё лицо… И – радостно улыбнулся:

– Ой, а не ты ли – та девочка, которая встретила меня на улице и дала почитать вырезку из газеты?

– Угу.

– Так я помню тебя! Я тебя очень хорошо помню. Только ты была тогда посветлее…

– Просто выгорела на солнце.

(Ну, надо же! Он даже помнит, что я была посветлее… А это действительно так: на южном солнце мои каштановые волосы сильно выгорают, и я становлюсь почти блондинкой).

– Я даже помню, откуда ты была тогда, – сказал он. – Из Днепропетровска, верно?

– Да. Точнее – из маленького степного городка под Днепропетровском.

– А как ты в Москве-то оказалась? Я не ожидал тебя здесь увидеть.

– Переехала. С родителями. Полтора года назад.

– Отлично! Значит, теперь мы с тобой – земляки.

– А вы где живёте?

– В Москве, конечно. Я и родился тут, и всю жизнь живу в Марьиной Роще. Знаешь такое место?

– Знаю!

– Правда, последние годы дома бываю редко – гастроли… Мама скучает одна. Но пятнадцатого и шестнадцатого марта стараюсь обязательно быть дома. Приехать хотя бы на два дня.

– Почему именно на эти два?

– Так это же наши с мамой дни рождения! Мой – пятнадцатое марта, её – шестнадцатое.

– Надо же…

(Выходит, три дня назад у него был день рождения!)

– А ты учишься где-нибудь? – спросил он.

– В институте. Полиграфическом.

– А почему не в Литературном? Тебе в Литературный надо. Ты пишешь хорошо, совершенно профессионально.

– Там творческий конкурс сумасшедший. Говорят: до пятидесяти человек на место. Мне стихи вернули без всяких комментариев.

– Странно… Кого же они берут тогда? Послушай, а ведь я даже помню имя героя твоей новеллы, которую ты мне дала почитать – тогда, в Сочи.

– ?…

– Его звали Романом.

– Верно!

(Мне опять стало жарко! жарко!!)

– Согласись, что у меня отличная память, – улыбнулся он и тихонько сжал мой локоть.

– Потрясающая!

– А книжки у тебя уже есть? – спросил он.

– Пока нет…

– Чтоб были!

И опять я пообещала ему – как тогда, в Сочи:

– Будут!

Помнит, помнит! Всё помнит! Хотя прошло два с половиной года. Значит, я не придумала, не нафантазировала наше общение – на расстоянии… Оно – БЫЛО!

– Кстати, а сколько тебе лет? – спросил он.

Я хотела сказать «двадцать», но я не умею врать, даже в мелочах. Поэтому сказала, как оно есть:

– Двадцатый.

– О, совсем взрослый человек! – сказал он. И вздохнул: – А я уже старый… Мне уже тридцать пять.

…Был странный вечер. Почти нереальный. Один вечер из Несбыточного…

Пустынный Цветной бульвар, пустынная Самотёка с красным оком светофора, и мы пошли на красный свет… и он крепко держал меня под руку. Пустынный Самотёчный бульвар… Мы шли по тёплой, ночной, пустынной планете, которая принадлежала только нам. Воздух тёплый и морозный одновременно, он ласково холодил горячее лицо… Тёмные деревья причудливых форм, светлые сугробы, желтые луны фонарей, вокруг них – туманные, мерцающие облака… Нежный хруст под ногами… мы шли по очень тонкому льду… Облака… хруст… мерцание… нежное переплетение ветвей… упругость мартовского воздуха… тёмные русла пустынных аллей… Он крепко держал меня под руку.

– в ритме наших шагов, сами собой, стали складываться в голове строки…

Мне никогда ни с кем не было так легко. Мне казалось, что мы ходим так с ним тысячу лет, ну минимум – сто. Да и вовсе не с ним я шла. Мне казалось, что я иду сама с собой. Я думаю – а он говорит: мои мысли, моими словами! Просто это была судьба: встреча с родной душой в огромном мире…

Я подумала: «Трогательный номер «Тарелки»… А он тут же сказал: «Я очень люблю «Тарелки». Я подумала: «Зачем весна? Скорей бы сентябрь», А он сказал: «Знаешь, я люблю осень».

– И только осень! – сказала я. – Терпеть не могу весну.

(Хотя эту, ЭТУ весну и ЭТОТ весенний вечер я боготворила! Если только можно боготворить время года и время суток).

– Послушай, отчего ты такая грустная? – спросил он.

– Обычная.

– Обычная?… – и он вдруг тихонько обнял меня. От неожиданности я вздрогнула – и резко отшатнулась. Он негромко засмеялся:

– Сразу видно, что в степи жила.

– Отчего?

– Дикарка.

– Нет, это не то! Это совсем не то!

– Ну, извини, – сказал он и опять взял меня под руку.

И мы пошли дальше… Мы шли и говорили обо всём на свете: он рассказывал, как прожил эти два с половиной года. В прошлом году болел долго, было полное истощение нервной системы, за год дал 637 спектаклей! И плюс семейные неприятности. И много писал. И сделал сценарий. В мае начнутся съёмки фильма с его участием. А в больнице, пока лежал, познакомился с Василием Шукшиным.

– Это гениальный человек! – сказал он. – Я преклоняюсь перед ним. Таких больше просто нет!

Ещё про номер «Медали» рассказывал:

– Этот номер называется «Олимпийские медали». Но никто этого не знает. А ведь это страшная критика на все и всякие медали! В Польше все диву давались: как у нас его пропустили? А наши дураки не поняли! Понимаешь, я нашёл форму. Вроде бы клоун, вроде всё, что нужно соблюдаю и выдерживаю, – НО Я ГОВОРЮ ТО, ЧТО Я ХОЧУ! Наверное, я от природы такой хитрый. Понимаешь, они смеются и не знают, что их бьют.