Но главным событием в этом лагере стал для меня Серёжа. Маленький, худенький мальчик шести лет, сын нашего военрука (была в лагере такая должность, типа старший вожатый. Не знаю уж, почему он назывался так строго – военрук, ведь ничего военизированного в нашем лагере не было. Это был лагерь для активной молодёжи: с нами проводили разные семинары на тему: как интересно организовать жизнь старших школьников.
Утром, обычно, были семинары, потом всякие игры, выпуск газеты, купание в Самаре, вечером – танцы, песни, ручеёк, костры… Одним словом, было очень здорово и весело. А газету, как-то так сразу получилось, выпускала я: и писала, и оформляла. Никогда раньше не рисовала, а тут пришлось, потому что никто не хотел, или не умел. Первый раз в жизни рисовала красками – акварелью. Кайф!…
Почему я раньше никогда даже не пробовала? Почему-то была убеждена в своей бездарности. А это, оказывается, такое наслаждение: обмакнуть кисточку в воду, потом в краску и провести на белом ватмане лёгкую, воздушную линию… Какую хочется! Как Бог на душу положит. Нет, ничего реалистического у меня не выходило, да я и не стремилась копировать действительность, мне нравилось рисовать настроение, своё собственное настроение, так что моё оформление газет это был сплошной импрессионизм. И всем нравилось! Мне говорили: ты здорово рисуешь! Даже одна из вожатых спросила, где я училась. И когда я сказала, что до лагеря никогда в жизни не рисовала, она не поверила, решила, что я шучу.
На маленького Серёжу я обратила внимание ещё в Днепропетровске, когда мы ждали отправки теплохода. У него были светлые волосы и такие сине-голубые глаза… такие до боли знакомые глаза, что я тут же, мысленно назвала его братом. Младшим братишкой.
Однажды, когда он один играл на берегу, я подошла и заговорила с ним. Он сказал, что ищет красивые камушки. Мы стали искать вместе… Я заметила, что он всегда был один, потому что отец его имел в лагере какие-то обязанности. Серёжа сказал, что отец взял его с собой, потому что маме было бы трудно одной с двумя детьми (у него, оказывается, есть месячный брат). Мы говорили обо всём на свете, я ему рассказывала о море, о Вольногорске, о Философской улице… Оказывается, Серёжа живёт в Днепропетровске недалеко от вокзала, а, значит, недалеко от Философской улицы. И если бы я жила по-прежнему на Философской, мы с ним были бы соседями. Ещё мы говорили о цирке, он тоже любил цирк…
А потом наступил день, когда я рассказала ему о папе Серёже. И сказала, что у него, Серёжи, такие же глаза, как у моего отца. И, может быть, где-нибудь у меня есть брат, младший братишка, который очень похож на него – Серёжу… И может быть, его тоже зовут Серёжа. А почему бы и нет?…
Когда было время идти в столовую, я старалась забежать туда пораньше и положить на Серёжину тарелку причитающиеся мне фрукты и сладости. Он сначала не понимал и удивлялся, почему у него всегда такая гора вкусностей. А потом стал догадываться, откуда ветер веет, и улыбался мне с другого конца столовой. И отец его догадался, и даже сказал мне как-то: «Зачем вы его так балуете?» «Просто я люблю Серёжу», – сказала я без всяких выкрутас. Он очень удивился. И как будто не понял моего ответа. И тогда я и ему стала что-то сбивчиво рассказывать про младшего брата, который, может быть, у меня где-то есть, а я его никогда не видела, и вот Серёжа мне как брат. «А… понятно», – сказал он.
Серёжа меня уже искал по утрам и тянул на речку. Мы строили запруды на берегу и разговаривали. Лариса даже ревновала меня к этому голубоглазому мальчику. А у меня просто сердце ныло от нежности, когда я видела его, пробегающего по лагерю – лёгкого и хрупкого, как оленёнок. Я смотрела на него и думала, что если у меня когда-нибудь будет сын (а он будет! я знала это), мой сынок будет похож на этого светлого, нежного мальчика…
Когда кончилась смена, мы с Серёжей обменялись адресами.
Река Самара, на берегу которой стоял наш лагерь, от обступивших её лесов казалась совершенно, абсолютно зелёной, как будто её выкрасили зелёной акварелью…
Я до сих пор помню нежность её воды и нежность прибрежного песка. И сине-голубые глаза белобрысого мальчика, который смотрит на меня с вопросом: «Ну, о чём будем говорить сегодня?»
О чём будем говорить сегодня, Серёжа? Прошла уже целая жизнь, я много лет ничего не знаю о тебе. Но я тебя помню. Такое у меня свойство: я не умею забывать. И если ты когда-нибудь прочтёшь эти строки, можешь написать мне – адрес в конце книги.
Подарок на день рождения
Когда съехались ребята, мама решила, что надо отпраздновать мой день рождения – всё-таки шестнадцать лет! Раньше я никогда его с ребятами не праздновала, потому что лето и все всегда в это время в разъезде.
Бабушка сделала торт «наполеон». Пришли обе Ани, Жорка, Лезя. И все подарили мне стихи!
Семён Кирсанов. «Книга лирики». Мне подарил её Жорка. Толстая, необычного, широкого формата книга. 390 страниц гениальной поэзии. Книга – как жизнь. Я читала её несколько дней, не отрываясь, вдыхая, как кислород, свежие, искрящиеся, певучие, пахучие строки:
«Под одним небом, на земном шаре, мы с тобой жили…»
Но самое большое потрясение – это «Твоя поэма». Поэма, посвященная жене, горячо любимой и умершей от туберкулёза совсем молодой. До ужаса откровенный рассказ о том, как не хотелось после такого жить. Как хотелось умереть. Как сильно было искушение нажать на курок – и в одно мгновение оборвать нестерпимую тоску… Истекающие болью строки, нервный, ломающийся, спотыкающийся, срывающийся как с обрыва ритм…
Читала и плакала. Второй раз в жизни плакала над стихами. Сердце ныло от боли. Через эти строки – как через распахнутую настежь дверь – я как будто вошла в своё будущее: близкое или далёкое?… Читая «Твою поэму», я мистическим образом пережила утрату любимого человека. Моего любимого человека. Я отчётливо увидела: и со мной так будет… Я не хотела этого знать – но страшное знание вошло в меня, и отныне мне предстояло жить с ним…
На какое-то время впала в сильную депрессию. Пыталась спасаться музыкой, фугами Баха, которые так прекрасно звучали на моём аккордеоне, но это не снимало внутреннего напряжения и саднящей боли. Мучительно трудно стало жить: зная, что потеряешь того, с кем ещё даже не встретилась…
Боже мой, не хочу, не хочу, не хочу этого знать! Но – знаю, знаю… Зачем-то знаю…
Поэзия обладает силой ясновиденья. Такой лазерный луч, вспарывающий пласты будущего времени…
Иногда этим лазерным лучом были для меня чужие, но очень близкие по духу стихи. Иногда – свои собственные. Да, писание стихов – это не просто рисование буковок в рифму. Когда пишу – я невольно заглядываю в своё будущее. Хочу этого или не хочу.
Поэзия – самая настоящая машина времени. Слово обладает невероятной, фантастической силой и энергией. Оно может РЕАЛЬНО перенести меня в прошлое или в будущее. Но в отрочестве прошлое не очень интересует.
Будущее – вот куда устремлены все мысли.
Стихов о прошлом (то есть о недавнем детстве) у меня практически нет в это время. Одно-единственное стихотворение о старом доме на Философской улице, где прошло моё раннее детство. Такое тихое, прощальное стихотворение: мне казалось, я туда больше никогда не оглянусь (не о возвращении же в детство мечтает подросток!)
Все мои стихи той поры как бы старше меня: я пишу о себе-завтрашней. Это держит меня на плаву в моём настоящем, я – через поэзию – узнаю, что сегодняшними горестями моя жизнь не кончается, что у меня есть будущее.
Вот оно – совершенно реальное, зримое – предстаёт в моих собственных стихах. Сердце сладко замирает и счастливо колотится: значит, будет! будет! всё у меня в жизни будет! Я это ЗНАЮ, я ВИЖУ!