Перед ним Московское взгорье, а на его вершине — новый город.

Надёжно стыкнутые, туго набитые камнем, обмазанные глиной городни с годами поосели и будто срослись с землёй. С трёх углов в три конца смотрят узкими щелями оконных прорезов три подзорные башни. Прямо на Неждана глядят Боровицкие ворота. Их ставили в своё время владимирские плотники. Нежданов ревнивый глаз всё ищет в них, по старой памяти, какого-нибудь изъяна. Но изъянов нет. Ничего не скажешь — хороши!

За Боровицкой проездной башней, с левой стороны, промеж древних сосен, что краснеют прямыми стволами, как восковые свечи, успел подняться молодой борок. Из него выступает невысокая деревянная звонница Предтеченской церкви.

А правее ворот, внутри города, громоздятся большие и малые срубы княжого двора с крытыми переходами и вышками теремов. Рядом торчат вырезные коньки боярских хором. Чуть полевее — острые тесовые кровли посадничьих палат с тремя высокими голубятнями. Подле них — новый дом княжого огнищанина, заметный свежей резьбой. А из-за него выглядывает шатровый верх напольной проездной башни, той самой, которую рубил когда-то он, Неждан.

Он и сейчас, проходя мимо, всегда обводит её внимательным, отеческим взглядом. Не повредилась ли где? Нет. Какая была, такая осталась. Только пообветрилась да кое-где обомшала. Крепка. Складна. Не уступит Боровицкой.

Невелик треугольный город, а как изменил всю с детства знакомую Неждану окрестность! Словно не люди его поставили, а сам взошёл из земли, чтоб вокруг себя дать всему своё место.

Недели две назад проезжал во Владимир какой-то большой смоленский боярин. Говорили люди, будто с вестями к князю Андрею от тамошних князей. Что-то много сейчас этих послов да гонцов взад-вперёд заездило.

Так вот, ехал из Смоленска боярин, припоминает Неждан, простившись с боярыней и ковыляя к Боровицким воротам. На Смоленской дороге, не доходя Дорогомиловского перевоза, попал боярин Неждану навстречу (под Дорогомиловом, на бережках, Нежданов меньшой сын расчищает себе починок — ближе - то к городу все удобные заимки уж порасхватали, — так Неждан в воскресный день ходил сына проведать да посмотреть, всё ли так делает, как надо). Только дошёл Неждан до спуска к реке, тут и боярин на саврасом жеребце, а за ним поспевают от перевоза все его слуги, тоже верхами. Неждан шапку снял, сошёл с дороги, чтобы их мимо себя пропустить. А боярин как выехал на гору, так и остановил жеребца. Слуги тоже коней осадили, стоят. Стоят и на город глядят. А город вдали, весь в летней зеленце, на солнышке так и играет. Боярину глаз не оторвать от стен, от башен, от теремов.

Потом оборачивается к своему ближнему человеку, усмехается эдак вкривь и говорит:

«Умён был князь Юрий! Гляди-кась, — говорит, — какое место приискал. Вот это, — говорит, — город! Всем городам город!»

У Неждана со старым князем Юрием были свои, трудные счёты. Не жалостлив был Долгорукий, Бог ему прости. Но в том не откажешь: умён. Временами и щедр. Как узнал, что город достроен, что уж вал насыпают, прислал из Киева наказ: всех городников одарить. Покойному Батуре тогда зараз десять лукон солоду отсыпали да сколько-то пшена. Боярину Петру Замятничу третью долю Великого луга отрезали, да Кучков бортяной липняк под Красным холмом вернули, да подарили бобровое ловище на вершине речки Напрудной. И Неждан своё получил. Однако из закупов и тогда не отпустили. Так бы и помер в княжой неволе, если бы не Кучковна. Ей-то, конечно, от Неждановой помощи не убыток, а большой барыш. А и ему добро сделала.

И она вспоминала сейчас о том же, пока глядела, как Неждан, опираясь на черёмуховый посошок, ковыляет к Боровицким воротам.

Князю-то Андрею не сама она за Неждана челом била: ей с Андреем Юрьевичем так и не привелось больше говаривать с того самого дня, как встретила его ненароком зимой на Яузе.

Объяснила мужу, что без Неждана, мол, в хозяйстве не обойтись — не то что на всю округу первый бортник и медовар, а и под Ростовом такого не сыщешь: в их липняке любую пчелу по голосу признает. Пётр и сам понимал: разгорелся Неждана переманить. Однако, по своему обычаю, пошёл не прямьём, а околом — через баб. Пошептался с Милушей. Та кланялась будто княгине, а может, и нет. Только Пётр, как приехал после того на Москву, буркнул жене, на неё не глядя:

   — Надо нового бортника найти: Неждана не дадут.

Кучковну досада взяла на мужа: в кой-то век его попросила, а он... Но ни слова не выговорила. А тут вскоре после Замятнича явился оттуда Прокопий.

Тонкие пальцы боярыни, крутя веретено, будто сбились со счета. Словно лёгкое облачко пробежало по белому лбу.

Да, Прокопий... Как это было-то?.. Кучковна помнила Прокопия во Владимире ещё худым полоняником. Так звали людей, взятых в плен и тем самым попавших в неволю. Он тогда холостой был, и девки владимирские над ним смеялись: звали кощеем. То ли он был из Клёва, то ли из Вышгорода, где княжил одно время Андрей, пока не сбежал от отца в Залесье. А потом на её же глазах вошёл кощей к князю в милость, женился, подобрел, побогател и мало-помалу стал Андрею Юрьевичу первым советчиком и первым другом. И посейчас так. Люди сказывают: князь без Прокопия шагу не ступит. В опочивальню уходит, а Прокопия у порога кладёт. Только княгине-булгарке пришёлся Прокопий не по душе. Да она кого любит? Разве вот только Петра Замятнича...

Приехал тогда Прокопий на Москву будто за каким-то княжим делом к посаднику. А Кучковне и ни к чему. Мало ль кто ездит? Только под вечер, уж в сумерках, стучится Прокопий к ней в дом. Она вышла, объяснила, что Петра, дескать, нет. А он говорит:

   — Знаю, что нет. Я к тебе, боярыня.

Она кланяется, отвечает:

   — Твоя слуга. Только ежели что по хозяйству, так время позднее: лучше бы с утра.

А он в половицы глядит, пояс перебирает и говорит:

   — Нет, боярыня, не по хозяйству. Дозволь сейчас: мне в ночь назад ехать. А дело у меня к тебе не своё.

   — Чьё же?

   — Княжое.

V

Кучковну отвлекли от воспоминаний соседские, посадничьи, голуби. Звеня и свистя белыми крыльями, поднялись почти разом со всех трёх голубятен, слетелись в одну стаю и пошли кружить над Москвой, забирая, всё выше и выше. И сразу же за частоколом раздался звучный женский смех. Это смеялась посадница.

«Старая, а перед гостями как жемчужится!» — подумала Кучковна.

Впрочем, не такая уж и старая. Тогда же, как Прокопий-то приезжал, годов двенадцать назад, была ещё хоть куда. А уж говорлива, а уж смешлива! И певунья, и плясунья, и голубятница. Пуще же всего любопытна: все-то ей надо знать. Да и за это как осудишь? Город-то малый: не считая воротников да дворовой челяди, во всём городе только три семьи — посадничья, огнищанинова да их, боярская. Да ещё поп с попадьёй, дьякон с дьяконицей, вдовый пономарь, старуха проскурня — вот и все жители. И в посаде всего десятка четыре дворов. А с посадскими-то чёрными людьми посаднице дружить и непригоже.

До чего же распалилось у посадницы любопытство тогда-то, после того, как Прокопий у Кучковны побывал! Прибежала ни свет ни заря, напрямки расспросить не смеет, кругом Да около ходит, а глазами так и рыскает по всем углам. Ушла ни с чем.

Ни одной боярской девки потом в покое не оставила: всех к себе на двор зазывала. И выведывала и выпытывала на все лады. А девки что могут сказать? Что видели? Что слышали?

Видели только, как вышла боярыня с Прокопием из клети в сени. Он в дорогу собирается, говорит:

   — Не помяни меня, боярыня-голубушка, лихом.

А боярыня низко ему поклонилась, как в церкви, — в пояс, правой рукой пол достала и отвечает:

   — Лихом не помяну: не твоя воля. О чём говорено, про то забудем, и никому того знать не надобно. Мои уста — могила. И свои замкни. Одно попомни: о Неждане-бортнике. Пускай не по моему челобитью на волю выйдет, а в батюшкину память. За пролитую кровь.

Тут Прокопий, ни слова не промолвив, отдал боярыне поклон большим обычаем и вышел.