Во главе посольства плыл сын Долгорукого - немощный Константин, с ним - Данила Никитич, учёный книжник, да воевода Лонгин Сужата, человек ленивый и боязливый, беспомощный в ратном деле. Гребцами сидели некогда взятые в плен рабы, а берегла учаны посольская опытная дружина из двадцати пяти человек.

Едва ладьи ткнулись острыми носами в берег, как воины с ходу прыгнули прямо в воду и быстро втянули учаны на мокрый песок. Это были крепкие, коренастые люди с густыми русыми бородами. Ими распоряжался Улеба, пестун-воспитатель княжича Константина, седой сухощавый старик, с лицом, иссеченным шрамами, с тощей узкой бородкой и длинными, свисавшими вниз усами. Добротный походный куяк - длинная ватная куртка, обшитая тонкими металлическими пластинками, и шлем, отороченный волчьим мехом, придавали Улебе одновременно воинственный и почтенный вид.

- Княжью учану тише! - распоряжался Улеба, стоя на берегу. - А эту втяни сильней. Ты, Кирька, встань сбоку и будь на страже. Ты, Митерь, беги наверх да разузнай вернее, что за причина сполоха за холмом?

Голос его был хрипл и негромок, но воины слышали каждое слово и выполняли приказы так быстро и точно, будто настало время встречать врага. Да и впрямь: не враг ли ждёт их за тем холмом? Кто его знает - друг ныне в Киеве или недруг? Неведомо, что сотворилось тут на Руси, пока посольство год с лишним жило у греков… Вон, вслушайся: кто и кого там сечёт мечом? Во имя какой человеческой правды творится такое в Киеве, по-за берегом, наверху?

Об этом никто в посольских ладьях не знал. И мудрено было знать: в тот век без счёта рубились князья с князьями. И особо упорно секлись две главные княжеские ветви, идущие от единого корня: ветвь Мономаха и ветвь его дяди - Святослава Ярославича.

Великий князь Мономах удерживал их от распрей. Но после его кончины пошли меж князьями раздоры, нелюбье, свары.

Вначале сел на киевский «стол» старший сын Мономаха - Мстислав. Успев посадить своих сыновей князьями в богатых уделах, он вскоре умер. Умер и брат его Ярополк. После Мстислава и Ярополка сесть бы в Киеве по старшинству их братьям Андрею или Вячеславу. Но безволен и слаб Андрей. Неудачлив и Вячеслав. А Юрию Долгорукому - при живых старших братьях - идти на Киев негоже. Да и опасно: конечно, великокняжеский «стол» - не пень на пути, а святое отцово место, с которого видно всю Русь - от края до края, но больно уж стало оно в последние годы тревожным и ненадёжным! Киевские бояре - спесивее и своевольнее новгородских. Поэтому-то и князь там подобен мужу, пленённому лукавой, властной женой: волей князя киевские бояре своекорыстно играют, как волны морские речной ладьёй!

К чему же в те буйные, злые волны бросаться речной ладье? Не лучше ли здесь, у своих речных берегов, стоять уверенно и спокойно? И расчётливый Юрий крепил свой Владимиро-Суздальский «угол» и не спешил покидать надёжное место. Он не двинулся в Киев ни в тот подходящий час, когда его брат Мстислав - князь киевский - умер, ни позже, когда Андрей и Вячеслав отказались занять отцовское место.

Зато после смерти Мстислава рванулась на Киев ветвь Святославичей: внук Святослава Всеволод силой занял великокняжеский «стол» и сразу же стал раздавать своим братьям и детям лучшие из уделов, чтобы тем самым подмять под себя всю Русь.

Алчен был Всеволод, алчен был и брат его Игорь. Алчны были и их управители, тиуны, и знатные думцы, и вся дружина. Насильственные поборы, неправедные налоги, частое взимание истужных, полюдье[1] не в срок, открытый грабёж торговых людей, ремесленников и смердов стали обычным делом. Поэтому киевские бояре и Доверенные торговых людей повели тайные переговоры с князьями из Мономахова рода, и прежде всего с Изяславом Мстиславичем, внуком Владимира Мономаха.

Судьба помогла киевлянам: в походе на Галич вдруг занемог князь Всеволод. Чуя близкую смерть, он поспешно вернулся в Киев. И еле успел доехать до Вышгорода, как слёг там, кончая свой счёт с землёй. Перед последним дыханьем позвал он к себе из Киева знатных дружинников и бояр.

- Дух мой исходит, - сказал он хрипло. - Иду на ответ к великому князю неба. И, уходя, молю вас: не отступайтесь от нашего Святославова рода. Вот брат мой Игорь. Возьмите его в князья…

Бояре переглянулись. Они внимательно посмотрели на мрачных воинов князя, подумали и сказали:

- Возьмём.

Но было видно, что не хотят они Игоря, как и иного из Святославичей. Всеволод это понял: по серой щеке великого князя к усам сбежала слеза.

- Молю вас, возьмите! - сказал он снова. - А ты, брат Игорь, целуй киевлянам крест. Клянись, что ты будешь им добрым князем. А мне клянись, что не обидишь младшего брата нашего, Святослава…

Игорь громко ответил:

- Клянусь… и крест киевлянам целую!

Но едва стал он великим князем, как отдал и Киев, и многие из уделов южной и средней Руси на произвол своим богатеющим воеводам - Тудору и Ратше.

Стоны и плач поднялись над Днепром и над всем Днепровьем. А Игорь устраивал пышные ужины и турниры для обнищавших, но ещё спесивых рыцарей-крестоносцев, бражничал с ними и со своими думцами, будто мстил киевлянам и всей Руси за их нелюбовь к Святославову роду.

Тогда киевляне тайком послали достойных мужей к Изяславу Мстиславичу в Переяславль. Посланные сказали:

- Иди к нам князем, внук Мономахов. Игоря Ольговича и иже с ним мы в стольном Киеве не хотим. Да и для всей Руси княжение их накладно…

Изяслав, подумав, хитро ответил:

- Но живы дяди мои Вячеслав и Юрий. Не им ли по праву идти на Киев?

- Пусть живы, - ответили киевляне. - Юрий Владимирович был бы хорош, да властен. А ещё мы боимся старшего сына его Ростислава: нравом он подобен Тудору и Ратше. Поэтому ныне милее ты!..

Приняв приглашение киевлян, повёл Изяслав дружину свою на Киев.

На бранном поле под Киевом он разгромил войска Игоря. Князь Игорь был загнан в болото, взят в плен. С ним вместе в плену оказался и младший брат его Святослав.

Войдя в Киев великим князем, велел Изяслав заковать пленных Игоря и Святослава Ольговичей в кандалы, их тиунов и бояр - посечь, а добро их пустить «в разгон»[2].

На исходе той ночи, когда киевляне секли и громили Игорево гнездо, а натравленное Игорем приднепровское племя половцев разоряло и жгло Городец, - как раз и пристали к днепровскому берегу учаны послов Долгорукого, возвращавшиеся из Византии.

Никто в тех ладьях не знал, что творится в Киеве. Похоже - резня, а кто кого режет - поймёшь не сразу…

Сам лично пошедший в разведку книжник Данила Никитич, прячась в кустах, осторожно поднялся на холм и внимательно огляделся.

В ночной темноте над Киевом стлался дым. Испуганный рёв скота и гул людских голосов неслись от холмов к реке и в луга, за Днепр. Крики ярости, хохот, мольбы о пощаде, стоны казнимых, лязг железа и тяжкий, прерывистый колокольный звон всё громче доносились к ладьям, как будто предупреждая:

- Таись!

Зоркий глаз Данилы Никитича вскоре стал различать в озарённой пламенем темноте вооружённых ратников и простых горожан, сверканье мечей и тела убитых. Множество тех, кто ещё был жив, в поисках спасенья ползло к днепровскому берегу, в темноту. Изяславовы воины добивали их, топтали ногами, бросали с холма к реке…

Данила Никитич поспешно сошёл к ладьям. После совета с истомлённым болезнью княжичем Константином он приказал старику Улебе:

- Дружине - не спать. Стоять у ладей. По знаку - спускать учаны в струю да быть всем готову к сече…

И насмешливо повернулся в сторону первой учаны:

- Так ли велю, боярин?

Хриплый голос забившегося в ладейную избу боярина Лонгина боязливо ответил из темноты:

- А-а, ладно и так… Добро! Улеба сказал:

- Давно и я, да и наши воины не махали мечом… С надеждой громче добавил:

- Ох, испытать бы! - и сдвинул свой шлем на самые брови.

- Лучше бы не пытать, - нахмурясь, заметил Данила Никитич. - Ладнее думать о доме, а не о сече: домой пора…