— Ты говоришь, что я люблю одну. Отвечают ли на мою любовь? — спросил я.

— Испытай.

Я понизил голос и встал совсем близко к смуглолицему чародею, чтобы ему не приходилось отвечать громко.

— Меня кто-то любит?

— Тайно.

— Сильно или нет?

— Сердечно.

— Долго ли продлится эта любовь?

— Пока не опадут листья розы.

Роза! Новый намек!

— А там мрак! — вздохнул я. — Недолго осталось наслаждаться мне светом…

— Светом синих глаз.

Любовь если и не составляет вероисповедания, как утверждал оракул, тем не менее располагает к суеверию. Ничто не возбуждает сильнее воображения. Горячие чувства способны омрачить рассудок, и человек становится легковерен, как малое дитя.

Когда бы дело не касалось моей персоны, я от души бы посмеялся, однако теперь этот вздор изрядно подействовал мне на нервы. Я воспылал любовным жаром; рассудок помутился настолько, что даже пустые слова имели влияние на мои поступки и действия.

Исполнитель удивительного фокуса — если это был фокус — указал мне своим черным жезлом, чтобы я отошел. Я попятился, не сводя глаз с паланкина, облеченного теперь в моем воображении мглою таинственности. Пока я отступал в круг зрителей, чародей вдруг повелительно поднял руку, давая знак китайцу, шедшему впереди.

Тот с силой ударил своим золотым жезлом об пол и провозгласил резким голосом:

— Великий Конфуций будет молчать в продолжение часа.

Носильщики с громким стуком опустили решетчатые ставни из бамбука на окна и укрепили их внизу, а чародей в высокой шапке и с черной бородой начал какой-то восточный танец. Двое китайцев с золотыми жезлами присоединились к нему, после чего носильщики составили с ними хоровод, центром которого был паланкин.

Вначале характер танца отличался торжественностью, но постепенно ускорялся темп, движения становились порывистее, стремительнее по мере того, как ускоряли вращение танцоры, под конец закружившиеся с быстротой мельничного колеса. Под дружные рукоплескания и удивленные возгласы эти необычные лицедеи смешались с толпой, и представление кончилось, по крайней мере на время.

Маркиз д’Армонвиль стоял неподалеку, опустив глаза, и, судя по всему, пребывал в задумчивости. Я подошел к нему.

— Граф ушел отыскивать жену, — сказал он. — Какая жалость, что ее не было здесь, чтобы поговорить с оракулом. Интересно было бы посмотреть на графа, я думаю. Не пойти ли нам следом за ним? Я просил у него позволения представить вас графине.

С бьющимся сердцем я последовал за маркизом.

Глава четырнадцатая

МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛАВАЛЬЕР

Мы с маркизом проходили залу за залой. Непросто было найти кого-либо в такой толпе.

— Постойте здесь, — вдруг проговорил маркиз, — я придумал, как нам его найти. Может быть, ревность подсказала ему, что ничего хорошего не предвидится, если он представит вас своей жене. Лучше мне переговорить с ним, потому как вы, кажется, сгораете от желания быть представленным.

Разговор происходил в комнате, которая теперь называется «залой Аполлона». Даже живопись на стенах сохранилась у меня в памяти: в этот вечер здесь было суждено произойти моему романтическому приключению.

Я опустился на диван и осмотрелся. Кроме меня, в обширной зале с позолоченной мебелью находилось еще человека четыре. Все весело беседовали между собой, за исключением одного лица — молодой женщины, сидевшей поблизости от меня. Нас разделяло расстояние не более двух футов. Дама, по всей видимости, пребывала в глубокой задумчивости. Нельзя было вообразить картины грациознее. На ней был костюм, в котором на портрете Колиньяна изображена фаворитка Людовика XIV мадемуазель де Лавальер. Костюм, как известно, не только богат, но и изящен. Волосы покрывала пудра, однако легко можно было различить, что от природы они темно-каштановые. Хорошенькие ножки выглядывали из-под платья, тонкие кисти рук были сложены на коленях.

Было досадно, что незнакомка не снимает маски, как это делали многие.

Мне почему-то казалось, что она должна быть еще прелестнее, чем ее наряд. Пользуясь свободой маскарада, этого маленького мирка, в котором невозможно отличить друга от недруга иначе, как по голосу или намеку, я заговорил с соседкой.

— Меня нелегко обмануть, прекрасная маска, — начал я.

— Тем лучше для вас, — равнодушно ответила маска.

— Я хотел сказать, — продолжал я, решившись во что бы то ни стало заинтриговать незнакомку, — что красота такой дар, который трудно укрыть от постороннего взгляда.

— Вы так думаете? — возразила она прежним приятным и равнодушным голосом.

— Костюм красавицы Лавальер украшает стан пленительнее ее. К сожалению, маска скрывает лицо, но я все же догадываюсь, кто находится под нею. Красота подобна драгоценному камню из арабских сказок; его присутствие выдает сияние, проникающее сквозь самые надежные запоры.

— Мне довелось слышать эту сказку, — сказала незнакомка. — Сияние заметно лишь в темноте, но не при солнечном свете. Неужели здесь так мало блеска и огней, что жалкий светлячок может приковывать чьи-то взоры? Я думала, что в такой лучезарной атмосфере вас может интересовать только графиня.

Ох, час от часу не легче! Что прикажете отвечать? Эта маска, пожалуй, не прочь уколоть, если представится возможность. Говорят, среди дам хоть отбавляй таких охотниц. Что, если она близкая приятельница графини де Сент-Алир? Памятуя об этом, я осторожно осведомился:

— Какая графиня?

— Если вам известно, кто я, для вас не составит труда назвать ее имя. Разве она не красавица?

— Увы, графинь много. Как я могу отвечать?

— Кто знает меня, знает и моих друзей. Следовательно, вы не знаете меня.

— Это жестоко. Не думаю, чтобы я ошибался.

— Кто был рядом с вами сейчас?

— Мой хороший знакомый.

— Мне показалось, что где-то я видела его. Он не маркиз?

Я смутился от такого прямого вопроса.

— Здесь столько людей, встретишь одного, другого…

— Ваша скрытность, домино, не вызывает во мне расположения.

— Вы презирали бы меня, маска, если бы я выдал доверенную мне тайну.

— Однако вам не обмануть меня, подражая дипломатическим уловкам вашего друга. Вся ваша дипломатия не что иное, как обман и подлость. Вы думаете, что я не узнала того господина в черном домино с белым крестиком на плече? Маркизу д’Армонвилю не поможет никакая маскировка, так он известен. Видите, сколь бесполезны оказались все ваши хитрости?

— На ваши слова я не вправе отвечать ни да, ни нет.

— И ни к чему. Однако вы пытались оскорбить женщину!

— Я не способен на это.

— Вы притворились, будто знакомы со мной, но ведь это не так, и мы оба прекрасно об этом знаем. Из прихоти или от скуки вам захотелось развеяться беседой не с дамой, а с маской. Вы восхищались и делали вид, что принимаете меня за другую. Осталась ли еще истина на земле!

— Вы составили обо мне ошибочное мнение, мадемуазель, — сказал я, отбрасывая маскарадный тон.

— А вы обо мне; вы нашли, что я не так глупа, как вы полагали. Мне очень хорошо известно, кого вы намеревались развлекать комплиментами и сентиментальными декламациями.

— Кого же? — взмолился я.

— Я скажу это при одном условии.

— Каком?

— Вы должны открыться мне, если я угадаю верно.

— Если бы это касалось только меня, но речь идет о чести совершенно посторонней дамы.

— Хорошо, я не буду настаивать, но когда я назову ее имя, вы должны дать слово, что подтвердите, права я или нет.

— Мне обязательно давать обещание?

— Разумеется, нет. Никто вас не принуждает, однако лишь на таком условии я согласна продолжать разговор.

Мои колебания заглушила спасительная мысль. С какой стати незнакомка могла угадать верно? Едва ли графиня доверила кому-нибудь тайну своего романтического приключения. К тому же как маска в костюме Лавальер могла знать наверняка, кто сидит перед ней в домино?

— Я согласен, — сказал я вслух. — Даю слово.