Г-н Пруст очень гордился тем, что попал в светские салоны и добился там ус­пеха совершенно самостоятельно.

—     Даже матушка не смогла бы ввести меня в этот круг.

Он очень хорошо сознавал свою привлекательность и сам говорил, что благо­даря глазам и нежной коже был похож на юного и галантного пажа Керубино, по­корявшего сердца дам. Г-н Пруст и не скрывал, что был слегка влюблен сразу во всех женщин. И не только из-за своего возраста, Думаю, он удовлетворял этим свою по­требность очаровывать.

Я слушала все это как легенды о какой-то феерии. Только впоследствии, когда г-н Пруст посвятил меня в скрытую жизнь своих персонажей, мне стало понятно, сколько он мог, будучи еще почти ребенком, а потом юношей, приобрести за все эти годы. Ведь у него было предчувствие того, что именно оттуда зародятся все его книги.

Сначала я не видела этой связи. Но потом он сам дал мне путеводную нить, и мы еще вернемся к этому. А тогда я только слушала.

Об этом времени он рассказывал мне то в своей комнате, то в малой гостиной. И там, и там у него хранились сувениры: в комнате — всяческие предметы и фотогра­фии, в гостиной — книги.

Иногда, придя из гостей, он говорил:

—     Пойдем в малую гостиную, Селеста. Совсем ненадолго, всего на не­сколько минуток.

Но, конечно, разговор затягивался на часы.

В гостиной стоял большой черный шкаф для книг, оставшийся еще от его ро­дителей, куда он втискивал все дорогие ему книги, такие, как сочинения английского писателя Рёскина и мадам де Севинье, а также все те, которые подносили ему с дар­ственными надписями. На стене висел его портрет работы Жака Эмиля Бланша, на­писанный как раз в эпоху камелии в петлице — кстати, камелия была избрана потому, что это цветок без запаха, иначе он не смог бы его переносить.

Г-н Пруст испытывал какое-то странное влечение к этому портрету и часто во время разговора поглядывал на него, как в зеркало. Показывая мне его в первый раз, он спросил:

—     Вам не кажется, что в нем есть что-то необычное?

—     Не знаю, сударь, я вижу в нем только перламутровую кожу и эту осанку юного восточного принца.

—     Вот именно. Помните, я представлял вам Марселя Пруста, непричесан­ного и без бороды? А этот опять непричесанный, но еще и без ног.

И он с улыбкой рассказал, что сначала был изображен во весь рост, потом Жак Эмиль Бланш одолжил у него портрет для выставки, а когда отдавал обратно, на нем уже не было ног:

—     Ему, наверно, показалось, что так у меня более умный вид!

Когда мы приходили в малую гостиную, я уже не оставалась стоять, как это бывало у него в комнате. Он устраивался на стуле возле книжного шкафа, поближе к книгам, я садилась на другой стул, чуть поодаль. Г-н Пруст брал какой-нибудь том и читал мне из него, перелистывая все страницы до самого конца и останавливаясь на нужном месте. Я видела, что он хорошо знал содержание — прочтя мне, потом уже своими словами пересказывал дальнейшее. Во всяком случае, это всегда соответст­вовало его понятию о последовательности или желанию возвратиться к прошлому. А я служила лишь предлогом для чтения или разговора и еще способом проверить себя. Например, он вынул однажды книги Ренана, автора «Жизни Иисуса». Погла­живая переплеты, вздохнул и покачал головой:

—     И все-таки, Селеста, когда думаешь... тогда я был почти ребенком... и с чего это я решил, взяв «Жизнь Иисуса», «Апостолов» и «Происхождение христиан­ства», пойти к старому священнику, чтобы он надписал мне эти книги?

Он изобразил, как несет их, откинув назад голову и с глазами, полными огня. Потом раскрыл книги, чтобы показать мне надписи.

—     Это его почерк, что о нем можно сказать, Селеста?

—     Похоже на большие буквы, выведенные ребенком, сударь.

Совершенно верно, именно таким он и был. И встретил меня приветливо, ра­дуясь моей молодости, этот старый бретонец в своей сутане!.. А знаете, почему он снял с себя сан? Потому что лишился веры в то, что должен был проповедовать, и стал задаваться вопросами: кто же такой Христос и существовал ли он вообще? Он поехал в Святую Землю вместе с сестрой, которая была предана ему, как мать, но она умерла там от какой-то местной болезни. Может быть, отчасти из-за этого после возвращения он стал говорить, что не верит во все увиденное. И про смерть говорил так: «Научи меня лучше понять ее, чтобы меньше страшиться». Это была его мо­литва. Как красиво, не правда ли? Я хотел бы написать так в какой-нибудь из своих книг. Наверно, из-за всего этого я и пошел к этому старому вольнодумцу.

Рассказывая о людях, г-н Пруст всегда описывал все окружающее их, а потом уже добавлял свои рассуждения.

Вспоминаю его портрет г-жи Лемер, хозяйки очень фешенебельного салона, которую он отчасти взял для г-жи Вердюрен в своей книге. Она жила на улице Монсё, в том же квартале, что и Прусты; к ней стремились все знатнейшие аристократиче­ские фамилии, потому что тогда было модно встречаться с художниками и артистами, которых она неизменно приглашала, да к тому же и сама хозяйка занималась живо­писью.

—     Селеста, ее надо было видеть! Эта женщина соединяла в себе импозантность и очарование. Она писала розы с такой быстротой и в таком количестве, что граф Монтескье говорил о ней: «Только один Бог создал еще больше роз». Притом она всегда ходила в неглиже, едва причесанная.

К «маленькому Марселю» г-жа Лемер относилась почти по-матерински, как к брату своей дочери Сюзетты, очень красивой и милой, которой своим тиранством она все время портила жизнь. У нее был великолепный замок Ревейлон в департаменте Сены и Марны, куда тоже приезжали гости. Г-н Пруст провел там целых три месяца, одни из лучших в своей жизни, в обществе Рейнальдо Ана, Сюзетты и тех, кого приглашали на приемы.

Она очень любила командовать и, когда давала концерты у себя в мастерской среди пальм и цветов, чуть ли не вскакивала на стул, чтобы выкрикивать: «Тише!» Она не терпела при исполнении ни малейшего шума. Г-жа Лемер была женщина решительная. Помню, как-то раз, уже перед самым концом войны 1914 года, г-н Пруст попросил меня заехать за ней, чтобы проверить какие-то нужные ему под­робности. Когда я возразила, что уже слишком поздно, он ответил:

—     Не беспокойтесь, Селеста, она сразу же приедет. Вы застанете ее, по обыкновению, в неглиже, но она так в нем и выскочит. И при всем том сами увидите, какая это знатная дама!..

Именно так все и получилось. Они с Сюзеттой сидели в полутьме перед ка­мином, и, едва я сказала, в чем дело, она тут же была на ногах: «Сейчас же едем!» В порядок она приводила себя, сидя в машине.

Сначала он бывал, кроме салона Доде, еще на авеню Гош, у г-жи Арман де Кэллаве, этой ревнивой Эгерии[8] Анатоля Франса. У нее на приемах муж говорил так, чтобы все слышали: «Я не Анатоль Франс, а всего лишь хозяин дома!» Г-н Пруст не очень хорошо отзывался о Франсе и был к нему не столь снисходителен, как муж г-жи де Кэллаве.

—     Это эгоист и зубоскал. Он столько читал, что оставил сердце в чужих книгах. Однажды я спросил его, как он ухитрился узнать про все и вся. «Очень про­сто, я не был красавчиком вроде вас, чтобы бывать в свете, а поэтому не пренебрегал занятиями и многому научился».

Однако, как мне кажется, наибольшее значение имела для него вдова Жоржа Бизе г-жа Строе. Он вывел ее как герцогиню Германт, впрочем, не только ее одну. Г-жа Лемер и г-жа Кэллаве попали туда, но уже в круг буржуазных героинь.

C госпожой Строе его связывали до самого конца жизни близкие дружеские отношения и даже большее — глубокое чувство нежности, хотя он из деликатности никогда ничего определенного не говорил мне об этом. Но я-то все видела, хотя бы потому, как часто он просил достать из комода ее портрет, где она была еще в трауре, до второго замужества. И подолгу смотрел на эту фотографию.

—     Ах, Селеста, как она хороша под этой черной вуалью!

Она была много старше г-на Пруста, ее сын, Жак Бизе, учился вместе с ним в одном классе. Но он испытывал к ней безграничную преданность и восхищение; можно представить себе те чувства, которые обуревали его в томительные годы отрочества, и, конечно же, они сохранились и впоследствии. С какой грустью он говорил: