И только когда мы уже закопали могилу и насыпали невысокий холм, дед Печенов сказал:

— Могилку надо бы дерном обложить… Чтобы травка всегда зеленела. Он ведь всю жизнь любил ее, травку-то.

Борис и Хима

Хима сидела на завалинке и ждала Бориса.

Был вечер; солнце уже село, становилось прохладно. Хима продрогла. Надо было бы сходить з избу за ватником, но вставать Химе не хотелось, и она продолжала сидеть.

Хима ждала мужа и, сидя на завалинке, то и дело поглядывала на увал Морозкина лога, откуда должен появиться Борис.

Что-то долго не идет он.

Химе наскучило глядеть на голую пажу, и она невольно стала наблюдать за соседкой.

Ждать Бориса — скучное каждодневное ее занятие по вечерам, а соседство было для нее внове, и теперь Хима все чаще наблюдала за чужими людьми.

Всю жизнь Хима прожила без соседей. Избенка ее стояла одиноко, на отшибе. И с одной стороны пустырь, и с другой. А вот под старость бог поддал соседей. Жизнь ее нисколько не изменилась от этого, разве что шумливее на поляне стало.

Бирдюка, своего теперешнего соседа, Хима знала немного, а его новую жену и видеть близко не видывала. Хима ни разу не была у соседей. Она и на помочи к Бирдюку не ходила, хотя бабы звали ее, и когда новоселье праздновали, сам Бирдюк приходил, звал, но они с Борисом не пошли. Непривычны ходить по гостям.

Они не пошли, и молодая Бирдючиха, как поселилась, ни разу не наведалась к Химе. Так и жили: рядышком, а совсем не зная друг друга.

Хима не имела особого интереса к семье Бирдюка. Она и теперь наблюдала за соседкой просто так, от нечего делать, как она наблюдала бы за полетом птицы или еще за чем.

Молодая Бирдючиха снимала белье. Посаженные Бирдюком ракиты еще не успели вырасти, а белье-то надо на что-то вешать! Кузнец врыл с проулка четыре столба и натянул на них веревки. Не было такого дня, чтобы на этих веревках не сушилось чего-либо. Хима долгое время была уверена, что молодая Бирдючиха нарочно вывешивает белье на веревки, чтобы похвастаться, как много у нее всяких тряпок. Хима думала так потому, что у нее не было детей (не послал бог!). Она не знала, что значит четверо ребят. Хоть весь день, с утра до вечера, не отходи от корыта — стирай да стирай, все равно не успеешь их обстирывать. И еще Хима думала так потому, что сама страсть как любила похвастаться.

Столбы были высокие (Бирдюк ставил по своему росту), и Бирдючиха, босоногая, в коротеньком вылинявшем халате, поднималась на носки, чтобы дотянуться. Рядом стояли малыши: мальчик лет шести и совсем еще крохотная девочка — такие же белоголовые, как мать, и во всем легком, несмотря на поздний августовский вечер. В руках у детей были большие решета спелых подсолнухов с черными зернами и с поблекшими лепестками цветов по краям. Малыши выковыривали зерна и шелушили их. Делали они это сосредоточенно, не спеша: шелушили семечки и глазели по сторонам.

Бирдючиха снимала с веревок ребячьи штаны и рубашки. Когда она тянулась за бельем, ветер трепыхал полы ее халата.

Хима, наблюдая за соседкой, вздыхала. «Кажись, опять брюхата!» — думала она о Бирдючихе. Думала с грустью и в то же время с неприязнью.

Хима была бездетной. Когда-то это считалось для бабы грехом, пороком. Молодой — в такие же годы, как теперешняя ее соседка, — Хима очень тосковала одна, и ей хотелось иметь ребенка. Борис тоже хотел. Он даже посылал как-то Химу к знахарке, к известной бабке Точилихе, в Затворное. Точилиха кропила ее голую в полночь под куриным насестом: выгоняла «наговор». Провожая, знахарка дала Химе пузырек с горьким настоем майской полыни. Наказывала приезжать еще, но Хима, выпив пузырек, за другим не поехала.

Как раз в то время Борис поступил работать на железную дорогу. Ему сказали, что на станции есть поликлиника и Химу, как жену рабочего, врачи обязаны лечить. Хима долго отказывалась идти к врачам. Но наконец Борис уговорил ее. Она нарядилась во все лучшее и пошла. Однако на станции не оказалось врача, понимающего толк в таком тонком деле. Химе выписали бумажку и бесплатный билет в Каширу.

В Каширу они поехали оба, вместе с Борисом. Правда, к врачу Хима ходила одна, без мужа. Во врачебном кабинете пробыла она долго; врач выписал ей рецепт и сказал, что надо лечиться. Выйдя от врача, Хима показала рецепт Борису, и поскольку муж смыслил в латыни столько же, как и сама Хима, то оба они не знали, что с этой бумажкой делать. Решили зайти в аптеку. Там тоже долго изучали мудреный рецепт, а потом сказали, что у них сейчас нет таких лекарств. Борис с Химой купили вязку баранок и поехали обратно домой.

Дома бумажку, выписанную врачом, Хима сунула за божницу. Поглядеть, бумажка та и теперь там лежит.

Сначала, когда они были помоложе, думалось, что еще все впереди. Даст господь бог, и у них появятся дети.

Но шел год за годом, а Хима все не «чижалела». Они смирились было с мыслью, что им всю жизнь коротать одним. А тут как-то в самом конце войны Борис и говорит:

— Давай, Хима, возьмем себе ребенка из детдома. Все веселей будет.

Хима поджала губы, подумала и возразила.

— Ну их! — сказала она. — Одна морока с ними, с ребятами. Стирай, штопай, а вырастет — и…

Больше к этому разговору не возвращались.

За более чем сорок лет совместной жизни они так привыкли друг к другу, что не представляли себе, что в избе может появиться еще один, третий обитатель.

Правда, случалось, что в избе появлялись мыши. Они шныряли по полу, забирались на лавку, на подоконники. По ночам мыши устраивали возню, мешая спать. Хима пробовала раза два завести кошку, но кошки не уживались. С ними было еще больше беспокойства, чем с мышами. То кошке захочется средь ночи на улицу, и надо вставать с постели и идти в сенцы открывать дверь, то ей наскучит сидеть одной весь день в избе, и она начинает проверять кастрюли и кринки, то забьется в угол и скребет и урчит, как лев.

Все это пугало и беспокоило Химу. Не проходило и недели, как у Химы начинались головные боли, бессонница, и она уговаривала Бориса, чтобы он выдворил кошку.

Борис сажал кошку в мешок и уносил с собой на линию. Он выпускал кошку где-нибудь в кустах, возле железнодорожной насыпи, а чтобы не нести мешок пустым домой, прихватывал уголька.

Борис был «РР» — значит, ремонтный рабочий. Это самая низшая должность. В рабочем табеле нет должности менее оплачиваемой и нет труда более тяжелого, чем труд ремонтного рабочего. Его дело забивать костыли, стаскивать с насыпи износившиеся рельсы, подсыпать под шпалы песок и щебенку.

На работу Борису ходить далеко. Из дому он отправляется чуть свет. На станцию идет с одной сумкой; в ней бутылка молока и кусок хлеба. А со станции Борис идет — две сумки на плече тащит: сзади, потяжелей которая, — с угольком, а что спереди, почище, — в ней хлеба две буханки.

Так и ходит Борис туда-сюда вот уж сорок лет.

Борис ходит, а Хима сидит. Сидит дома и ждет его.

В колхозе они не состояли: числились рабочими.

Чтобы не скучно было весь день на завалинке сидеть, Хима завела корову. Утром выпьет Борис парного молока и уходит на свою службу. А Хима с Красавкой остается. Прибрав в избе, Хима набрасывает на рога корове веревку, и они отправляются на пажу. Хима ведет корову межой, узенькой тропкой, отделяющей ее огород от колхозного поля. (Соседей у них не было, и весь пустырь от их избы и до самого поповского дома колхоз засевал вико-овсяной смесью.) Пока Красавка идет межой, все схватит что-нибудь с колхозной делянки…

Пажа позади огорода. Когда-то, когда вся сторона улицы была застроена домами, тут был вал. Вдоль насыпи росли ракиты. Ракиты вырубили, и от пней разросся непролазный кустарник.

Приляжет Хима в тенечек, под кустом, руку с зажатой в ней веревкой подложит под голову и затихнет. Глядит она на пажу, на выжженную солнцем траву, на зеленые вершины вязов, разросшихся вокруг кладбища, и что-то наподобие мыслей о бренности жития пробуждается в ней. Она думает о том, что усадьба их нехорошо стоит: кладбище на задах. Как чуть что — похороны ли, поминки ли, все слышно.