— Ломит, Евдоким Кузьмич.

— То-то! Косить, это тебе, брат, не книжечки почитывать!

Евдоким Кузьмич замахнулся, ударил косой и пошел вперед.

«Ишь, — подумал я, — крестный-то догадывается, видать, что неспроста я к ним пришел». Признаюсь, у меня была задумка — провести с колхозниками политбеседу. Уж какой год я веду кружок текущей политики. Зимой мы собираемся в красном уголке, а летом, в страду, где ни сел — там и клуб. И вот я взял косу и пришел к косцам. Однако к тому же я и свежие газеты захватил, и план, о чем говорить, составил. Авданя увидел газеты и решил подковырнуть насчет «книжечек».

Переждав, пока Евдоким Кузьмич уйдет хоть на окосье вперед, я взмахнул косой и, упираясь негнущимися ногами, пошел следом.

«Вжик! Вжик!», «Шук… Шук…»

Мимо прошли Василий Кочергин и дед Печенов. Вскоре сзади послышались звон кос и глухие шаги косцов. Утром они наседали на меня, «подрубали» пятки. Теперь Кочергин при каждом взмахе покряхтывал. Дед Печенов часто останавливался и смурыжил косу сухим бруском. До самого конца ряда никто не обронил ни слова. Так, молча, мы сделали еще два-три хода. С каждой минутой лужок заметно уменьшался. Уже темнело, когда мы наконец добили клинышек. Облегченно вздохнув, вытерли косы влажной травой и берегом ручья направились вверх к роднику.

Было тихо; во всем чувствовалась умиротворенность, будто твоя усталость передалась всему вокруг. Косилка тоже перестала стрекотать, но трактор еще продолжал урчать где-то на малых оборотах.

— Ну, Андрюха, когда же будешь нас агитировать? — спросил Авданя, нарочно сбавляя шаг, чтобы идти со мной рядом.

— А я считаю, что уже сагитировал.

— И то, языком-то всяк может. Вон твой дружок, бывший наш председатель Володька Полунин, как разведет лясы, что тебе соловей, заслушаешься. А ты с косой к нам пришел. Оно конечно, так-то агитировать доходчивее получается. — Евдоким Кузьмич поддернул сползшие штаны и, оживившись, продолжал: — Скажите ведь, сколько я этих агитаторов за свою жизнь видел! Тьма-тьмущая! Во! Не даст господь бог соврать… — Авданя перекрестился и заговорил еще торопливее: — Сейчас-то свои пошли… на трудовые копеечки, можно сказать, выучили. А бывало, все из района приезжали. Как начинается какая кампания, так, глядь, является уполномоченный и ну агитировать… Раз, помню, это вскоре после войны было… Явился на ферму агитатор по надою. Я рядом был, на конюшне. Вижу такое дело — пришел послушать. Я страсть как люблю, когда агитируют. Да… Явился в шляпе, в драповом пальто с председателем, — одним словом, все как положено. А бабы как раз коров доють. «Плохо, говорит, у вас, товарищи колхозницы, с надоем!» А Таня Виляла — она и теперь баба озорная, а тогда и вовсе, помоложе была. Выступила она вперед, да и отвечает: «Мы бы рады, отвечает, только наши коровы больше дать не могут». — «А почему другие больше получают?» — спрашивает тот. «У наших коров, — отвечает Таня, — только по четыре соска. И сколько их ни дергай — больше не надоишь». — «А зачем же в таком случае, — говорит агитатор, — вы держите дефективных коров? Надо таких коров выбраковывать из стада. Вон в Сандырях, к примеру…» — «А сколько же у сандыревеких-то коров сосков?» — спрашивает тогда Таня. Тот важно так подумал, откашлялся и говорит: «Гм! Во всех передовых хозяйствах, говорит, коровы имеют по шесть сосков…» Ох, ну и смеху было! Не верите — у меня портки чуть не свалились наземь, до того ржал!.. А теперь свои агитаторы пошли… — заключил Авданя. — И тоже по бумажке говорить норовят…

Посмеиваясь над незатейливыми рассказами дяди Авдани, мы незаметно дошли до полевого стана. У самого ключа, в низине, горел костер. Повариха бабка Лукерья, старуха лет семидесяти, в фартуке, в старой, линялой кофте, босоногая, снимала чугунок с подставки. Девушки, хихикая, умывались у родника.

— Девки, хватит вам! Идите ужинать! — звала их Лукерья.

— А нас-то кормить будешь, тетя Луш? — Авданя приставил косу к свежесметанному стожку сена и подошел к костру.

Лукерья отставила чугунок, подула на обожженные руки.

— Вам, мужикам, снизу — погуще.

Ослепив всех фарами, подъехал к костру трактор. Огромнейшее — в человеческий рост — ребристое колесо появилось из темноты, покатилось, покатилось и встало. Фары погасли. Трактор пофыркал немного на холостых оборотах и заглох. Подминая кирзовыми сапогами жесткую траву, к костру подошел тракторист. На тракторе работал Назарка — старший сын нашего колхозного бухгалтера Петра Никодимыча. У бухгалтера много детей, и все они очень красивые: чернобровые, большеглазые. И Назарка красивый парень. Он недавно демобилизовался из армии. У него не успели еще отрасти волосы на голове, и он их зачесывает под модных героев итальянского кино. Он донашивает солдатские галифе, но вместо гимнастерки на нем уже яркая клетчатая ковбойка. Не простая ковбойка, а с короткими рукавами, узкая, так что ее можно, не забирая, носить поверх брюк.

— Ну, девчата, чудо! Что мы сейчас со Сливой видели! — сказал Назарка, подходя к ручью, возле которого мылись девушки.

— Клад нашел, что ль?

— Нет, хуже: русалку видели.

— Брось сочинять-то! — отозвалась от родника Света Коноплина. — Ты своей Верке сказки рассказывай. Соскучилась небось.

Девушки захихикали. Все знают, что Вера Хапрова, дочь Тани Вилялы, сохнет по Назарке. Не одна она сохнет, и другие девушки вздыхают при виде тракториста. Но, как я успел заметить, Назарка равнодушен к этому. У него с детства страсть к машинам. Он большой выдумщик. Нет такого прибора в моем физическом кабинете, который он в свое время не поломал бы, разбирая и собирая. Теперь я часто вижу его возле кузни. Они с Вирдюком вечно над чем-нибудь мудрят.

— Не верите? А ну, Слива, подтверди! — Назарка перестал намыливать руки и требовательно посмотрел на прицепщика, стоявшего в стороне.

— Точно, девчата… — сказал подросток, стараясь казаться как можно солиднее.

— И ты видел, Слива?

— А то как же.

Девушки умывались. Вода в ключе была холодная; всякий раз, когда Света плескала воду себе на шею и плечи, она чуть слышно охала и задорно трясла головой.

— Ну, раз Слива подтверждает, тогда рассказывай. Ох ты, холодно-то как!

— Вот, верите, только сейчас было… — начал Назарка. — Стали мы отцеплять сенокосилку, вдруг слышу, будто что-то плеснулось в ручье за осокой. Взглянул, стоит что-то белое…

— Ври уж! — вытирая лицо полотенцем, Светлана посмотрела на Назарку блестящими в отраженьях костра глазами.

— Честное комсомольское! Слива, подтверди!

— Точно, Света.

— Хочешь, Светик, пойдем вместе посмотрим! — горячо продолжал Назарка. — Куст осоки, а из-за него, вижу, белеет. Сначала голова поднимается, потом выше, выше, и уже грудь видна и все такое… Говорит: «Назарка!.. Иди купаться со мной. Я тебя поцелую…» Я ключом стукнул. Сгинь! — говорю. А она как засмеется, захохочет да руками по воде зашлепает. Я задрожал весь.

Света уткнулась лицом в полотенце и затряслась от хохота.

Назарка помолчал.

— А ну, Слива…

— Точно, так и сказала: «Иди, я тебя поцелую».

— Да, я задрожал весь, — повторил Назарка. — Не растерялся — и разом к трактору. Включил фары, и красоточка сразу смоталась. Только вода в том месте заходила кругами.

— Чего ж ты испугался? Покупался бы с ней… — сказала Светлана мягко, и я догадался, что они вели понятный только им двоим разговор.

— Ну ее! Холодная она… — отозвался Назарка.

— Страх-то какой! Мы теперь всю ночь не заснем — будет мерещиться! — удивлялись девушки.

— Эй, девки! Бросьте вы лясы Назаркины слухать! Ужин готов! — звала бабка Лукерья, громыхая алюминиевыми мисками.

Умывшись, девушки отходили от родника к костру. Неподалеку стояла телега, на которой приехали косцы, а рядом разваленная копешка сена. Девушки присаживались к копешке; Лукерья черпала деревянной ложкой кашу из чугунка и подавала каждому миску. При этом она непременно что-нибудь приговаривала. «Это Ирочке-милочке, — говорила она. — А это Светику-семицветику»…