— Ну как, Иннокентий, не собираешься бежать с нашей каторги?

— Пока вроде нет.

— Нравится?

— Около земли мне всегда нравится.

— А около нас? — Элла лукаво прищурила глаза и пристально посмотрела на Иннокентия.

— Еще больше, — ответил он, не отводя взгляда.

— По совести?

— Конечно.

— А в Россию не тянет?

Это был самый больной вопрос для Каргапольцева.

— Разреши, Элла, ответить в другой раз.

Некоторое время шли молча. И, очевидно, чтобы прервать неловкое молчание, Элла спросила:

— А в институте трудно учиться? Мне очень хотелось в университет. Стать журналисткой или актрисой. Но это так дорого стоит. Пожалуй, не меньше десяти тысяч долларов, всей фермы не хватит... Ты сколько заплатил за институт?

— Нисколько. Наоборот, мне платили.

— Кто?

— Государство.

— За что?

— За то, что учился, мне платили государственную стипендию.

Элла смотрела на него непонимающими глазами.

— А ты, Элла, сколько училась?

— Я двенадцать лет. Окончила среднюю школу с фермерским уклоном. Нас научили управлять теми машинами, — Элла кивнула в сторону сарая, где стояли машины, — ходить за скотом и птицей... А еще учили, как стать умелой хозяйкой, хорошей женой...

К обеду Элла приготовила салат, такую хитрую комбинацию из свежих и маринованных овощей, фруктов, зелени и нивесть из каких приправ.

Какая женщина не испытывает восторга, если ее способности замечены и оценены? Даже скупая похвала Каргапольцева привела Эллу в состояние веселого возбуждения. Она безумолку щебетала и смеялась.

— Хочешь послушать, какую штуку мы сотворили в прошлом году?

Элла отложила вилку, отбросила со лба прядь волос.

— Перед президентскими выборами я, моя школьная подружка Дебби и ее муж Эдвард решили изучать отношение американцев к идеям Линкольна. Отпечатали листовку и стали собирать подписи. Содержание ее... Один момент, сейчас принесу...

Элла убежала в свою комнату, вернулась со свернутым листком.

— Вот, пожалуйста... «Мы будем бороться за свободу и с рабством до тех пор, пока конституция нашей страны сохраняет свободное слово и пока не добьемся, чтобы по всей большой стране под лучами солнца и под падающим на нее дождем выходил на свой труд только свободный человек». Ладно. Вышли на улицу, останавливали прохожих, просили подписать листовку. И знаешь, что получали в ответ?

— Что?

— «Советская пропаганда», «Русская прокламация». А ведь это слова нашего великого Авраама, он их ровно сто лет назад произнес. Ну, что ты на это скажешь?

— Что скажу? — переспросил Иннокентий. — А то, что Америка шагнула далеко назад от идеалов Линкольна. Даже от тех, которыми жила в минувшей войне. Я не ошибся?

— Это совсем неожиданный вывод. Мы думали не так. Мы думали: новое время — новые идеи. — Она беспомощно посмотрела на Иннокентия. — Знаешь, оставим это до папы. Он любит такие разговоры.

А Хитт в это самое время оживленно беседовал с хозяином «Веселого улья». Безвременно погибшая Делла приходилась двоюродной сестрой хозяину отеля Роберту Сомлеру. Роберт оптом скупал у Леона почти всю птицу, а так же немалую часть свинины. Они были не просто партнерами-коммерсантами, но и друзьями, друзьями-родственниками.

Когда все расчеты были сверены, Сомлер спросил:

— Что будешь?

— Хорошего вина.

Раскупоривая бутылку, как бы между прочим произнес:

— Везет же тебе, Лео, это я о Кенти.

— Порядочный парень. Спасибо тебе, Боб.

— Я долго наблюдал за ним, присматривался, а потом понял: это то, что тебе нужно. Сильный, здоровый, честный... Да, Лео, — мистер Сомлер круто повернул направление разговора, — а что ты можешь сказать о его взглядах?

— По-моему, предан России, и ее новому строю.

— Почему же он не возвращается в свою Россию?

— Видишь ли, Боб, Иннокентий честен, он больно переживает свою связь с фашистами... Не знаю, что за связь, он, видимо, не договаривает... В общем, боится взглянуть в глаза, как он говорит, «честным советским людям».

— Понятно, — Сомлер наполнил фужеры и продолжал: — А как ты думаешь, Лео, если эту болячку расперчить, откажется он от мысли вернуться домой?

— Возможно, возможно. Впрочем, не знаю... Не берусь судить. А собственно, что ты, Боб, прицепился ко мне с расспросами?

— Могу, Лео, открыть тебе секрет. Один весьма известный человек, господин Керстен...

Заметив улыбку Хитта, Сомлер рассердился.

— Не веришь? Господин Керстен много лет заседал в конгрессе.

— Возможно, возможно. Продолжай, не горячись.

— Так вот, господин Керстен направил «меморандум» в конгресс. Рекомендует создать специальные партизанские части из тех, кто бежал из стран, контролируемых Советами.

— Это что-то новое.

— Именно, новое. Если таких людей хорошо обучить, они легко могут просочиться за железный занавес и... — Роберт запнулся, очевидно, подумал: стоит ли заканчивать.

Леон подзадорил:

— Смотрю, Боб, ты стал опасаться меня.

— Просочиться, жечь, взрывать, сеять панику... и убивать, если надо...

— Понятно. Но причем здесь ты, я и Иннокентий?

— Лео, ты становишься совсем недогадливым. Если твоего Кенти сбить на эту дорогу, заинтересовать, он стал бы самым подходящим человеком для такого дела. Понимаешь: партизанские части за железным занавесом!

— Частей-то пока нет, есть только рекомендация безответственного человека.

— Нет, так будут. — Еще больше разгорячился Роберт. — Запомни мои слова — через три-четыре года Штаты будут иметь такие части. Я слышал, что они уже создаются в Западной Германии.

— Возможно, возможно, — согласился Хитт, — только об Иннокентии забудь. Договорились, Боб?

— Ты чужой на нашей земле, в тебе нет истинного американского патриотизма.

Леон хотел всерьез рассердиться, но ограничился лишь колючим и злым замечанием. Он обозвал Сомлера политическим шпиком: ты что, мол, мечтаешь нажиться на поставке человеческих душ?

Леон не догадывался, что Сомлер принял участие в судьбе Каргапольцева совсем не из добрых человеческих чувств, а исходил из других соображений.

Хитт возвратился домой не в духе. Элла сразу же заметила это и приступила к допросу.

— Папа, что случилось? Почему надутый?

Леон поставил машину, и, не отвечая на вопросы дочери, направился в летний лагерь свиней, на отдаленный участок.

К Иннокентию он искренне привязался, да и давно заметил, что между ним и Эллой складывается нечто большее, чем дружба. Леон радовался этому. Но вдруг вмешался Боб... Из их неприятной беседы Хитт сделал для себя только один вывод: «Надо убедить Иннокентия окончательно отказаться от возвращения в Россию. Тогда из него можно вылепить что угодно. Но я буду делать это не для того, чтобы его потом послали в Россию взрывать и убивать, он нужен мне здесь».

Сделав такой вывод, Леон наметил для себя подходящий план и стал осуществлять его незаметно и настойчиво.

Каргапольцев пересыпал кукурузное зерно из тележки в самокормушку, насвистывая тихо мелодию танго, модного в годы его юности, что-то вроде: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...» Мысли же все чаще возвращались к разговору с Эллой. Точнее сказать, к самой Элле: к ее глазам с лукавинкой, к стройной фигуре, к шоколадному загару шеи и рук. Он не слышал, когда подошел хозяин.

— Хау дую ду[5], мистер Каргапольцев, — весело поздоровался Хитт.

Иннокентий вздрогнул, словно Леон мог прочесть то, что он думал о его дочери.

— Здравствуйте, мистер Хитт.

— Ты что, испугался?

— От неожиданности.

— Привык, поди, в лагерях-то быть всегда в напряжении.

И, не дождавшись ответа Иннокентия, положил руку на его плечо и, мягко похлопывая, добавил:

— Теперь тебе нечего бояться: я тебя за сына почитаю: мой дом — твой дом.

— Да, от лагеря нелегко, видно, отвыкнуть. Бытие определяет сознание, — улыбнулся Иннокентий.