— Тот самый,— добродушно согласился Мархлевский.— Я узнал вас тотчас же... Вы мало изменились с тех пор, возмужали немного... А я тогда лежал пластом, кикиморой небритой, правда, и сейчас у меня щетинка...— Капитан, посмеиваясь, провел рукой по шершавой щеке.

— Как странно мы встретились,— помедля, снова заговорил Игорь,— никак не ждал... в таком месте... при таких обстоятельствах...

— А вы все еще мучаетесь? — быстро метнул на него взглядом Мархлевский.

— Да. Мучаюсь. И вам не верю, что вы не мучаетесь тем же. Иначе зачем бы пришли вы к Кутепову.

— Вот те раз! — Добродушные складки пошли гулять по обтянутым щекам Мархлевского.— Кутепов — мой давний приятель, однокашник по Первому корпусу и Павловскому училищу. Вместе вышли в Литовский полк, да я вскоре был отчислен — пошел в глухую пехтуру на Дальний Восток, застрял в капитанах. А он так и остался столичной штучкой и обогнал меня чином... Вы меня извините, но ходить к такому пошляку со своими мучениями— это уж смешно.

Игорь даже не нашел, что ответить, так сразили его слова капитана.

— В таком случае зачем же было сидеть, слушать других и самому выступать?

— А я люблю слушать. И говорить люблю. Вы этого не заметили в лазарете? У меня тогда голова болела зверски. Да и теперь нет-нет побаливает... Оттого и сослан в тыл.

— Все это не резон, — угрюмо перебил его Игорь.

— Нет, как же! Резон есть. Мне нравятся смелые люди. Я уверен, что смелый человек, при всей его глупости, на что-нибудь дельное да пригодится. Надо только его подзудить маленько.

— Значит, по-вашему, все, что говорили,— вздор?

— Что вы! Помилуйте! Сущая правда, а не вздор.

— Ну?

— Ну и хорошо, что заговорили. Даже такой зубр и закостенелый черносотенец, как Пуришкевич, и тот в колокола ударил. Вот и Кутепов мой — хоть и дурак, а и тот засучил рукава. Я его шире размахнуться подбиваю. Шире валяй! Повыше!— Мархлевский рассмеялся.

— Не понимаю я вас,— упрямо огрызнулся Игорь.

— Чего же не понять? В Евангелии, кажется, ясно сказано: «Придет час, когда и камни заговорят». Вот они и заговорили.

Игорь схватил Мархлевского за рукав шинели.

— Вы действительно считаете нас младенцами? Мархлевский произнес серьезно:

— Большинство из вас — политические младенцы. А Пуришкевич — политический шарлатан.

— Благодарю.

Игорь прибавил шагу, Он боялся своей несдержанности, где-то глубоко в душе не хотел ссоры с Мархлевским.

— Да вы не сердитесь,— добродушно убеждал его капитан, не умея соразмерить свой шаг с походкой Игоря: он был мал ростом и коротконог.— Вы и тогда на меня сердились и теперь. А право, не за что.

Игорь смягчился, попытался идти медленно, в ногу.

— Вы совершенно правы — в политике я очень несведущ, но мне кажется, что каждый честный человек...

— Бросьте, милый,— задушевно перебил его Мархлевский.— Стоит ли говорить! Кричи, не кричи, а революция все равно сметет все это к черту.

Игорь принагнулся и заглянул соседу под козырек.

— Вы революционер? — спросил он пытливо и требовательно.

Мархлевский усмехнулся.

— В лазарете вы меня за толстовца приняли,— ответил он,— а теперь революционером величаете. А я ни то, ни другое. Хотел бы замуж, да маменька не велит, — добавил он дурашливо и горько.— У меня мать чудесная. Такой другой не сыскать. Мы с ней вдвоем живем. И кофе пить очень любим. Но все-таки, скажу вам,— перебил он себя,— я настолько умен, что кое в чем разбираюсь и на пуришкевичскую глупость не пойду.

— А я пойду,— холодно ответил Игорь и взял под козырек.— Честь имею!

VIII

Двадцать третьего сентября царь прибыл из ставки. Царица сообщила ему о назначении Хвостова (20) министром внутренних дел, а Константина Никаноровича Смолича его товарищем как о деле решенном. Царь подмахнул указ. Вырубова благословила Константина Никаноровича иконкой. Баронесса фон Флеше в своем особняке на Каменноостровском проспекте дала блестящий раут, первый в этом сезоне. Константин Никанорович был нарасхват. Он принимал дела, знакомился со служащими, перемещал, увольнял, назначал, вел переговоры с нужными людьми, ездил за информациями к Вырубовой, имел свидание с Распутиным, представлялся царю и царице. 0н был упоен своим могуществом.

Все эти обстоятельства и дела не давали Игорю возможности подойти к старшему брату вплотную и разговориться на свободе. Однако все же ему удалось кой к чему приглядеться и вывести свои заключения. Константин Никанорович встретил его весьма благосклонно. Чин поручика гвардии, полученный вне очереди, Георгиевский крест, молва о личном подвиге Игоря — все способствовало тому, чтобы товарищ министра отнесся к младшему брату со вниманием. Игорь же не хотел высказываться перед братом начистоту. Неизменно вежливый по отношению к брату, он не был ни навязчив, ни холоден. Он заходил только тогда, когда его звали, оставался ровно столько, чтобы не показаться лишним. На рауте у баронессы Игорь перезнакомился со множеством людей, так или иначе вершивших распутинскую политику. Воспитанный, сдержанный, строгий, не бросающий слова на ветер молодой Преображенский офицер и георгиевский кавалер всем понравился. Фон Флеше очень сочувственно отозвалась о нем Константину Никаноровичу.

— Из него выйдет толк,— сказала она убежденно.— Он себе на уме, скрытен и чрезвычайно приятен в обращении. Совсем на английский лад.

Дважды Игорю удалось встретиться с министром внутренних дел Хвостовым. Министра залучила к себе баронесса, чтобы сблизить с Константином Никаноровичем. Хвостов, с обычной своей жизнерадостностью, расспрашивал Игоря о фронте и предвещал успехи. Улучив минуту, Игорь, заранее предвкушая удивление министра, сказал ему как бы невзначай:

— Недавно ваше имя с большой надеждой упоминалось в обществе офицеров у полковника Кутепова.

Тень испуга прошла по круглому лицу Алексея Николаевича, углы пухлого рта дернулись вверх в неясной фальшивой улыбке, на светлые глаза легла непроницаемая тень.

— А, вот как! — воскликнул он с наигранным добродушием.— Вы знакомы с милейшим Иваном Павловичем! У него бесподобная коллекция хорошеньких женщин. Счастливец! Передайте ему мой привет.

И тотчас же откатился от Игоря, мягко семеня ножками.

«Трус! — злорадно и горько подумал Игорь, — В какой гнусный зверинец я попал».

Манусевич-Мануйлов встретил Игоря как старого доброго знакомого.

— Ба! И это тот самый юноша, с которым я познакомился на Каменноостровском в день Манифеста! (21) Вы были тогда так счастливы, что, глядя на вас, я обрел свою молодость. Недаром месяц войны засчитывается за год. Вы стали взрослым.

Иван Федорович говорил легко, с улыбкой, по обыкновению, кидал слова точно бы на ветер.

«С ним надо держать ухо востро», — подумал Игорь, невольно, однако, поддаваясь игривой напористости Ивана Федоровича.

С живостью капризной женщины, не привыкшей ни в чем себе отказывать, Манусевич тотчас же завладел Игорем. Это был странный припадок расположения, пока что бескорыстного. Суеверный жест игрока, когда, поддавшись, внезапному вдохновению, он ставит на «темную» лошадку.

Ощущение нежности к этому строгому юноше приятно щекотало нервы. Его влекло излить ему свою душу, Он повез его к Лерме.

— Я познакомлю вас с очаровательной, необыкновенной женщиной, известной певицей. Мы с ней большие, большие друзья.

Игорь, никогда не видавший Лерму, достаточно был о ней наслышан. Он согласился принять приглашение, им руководило какое-то неясное предчувствие, какое бывает у охотника, идущего на крупного зверя.

Лерма сочно расцеловала Игоря, разглядывая его бесстыдным взором опытной женщины.

— Да он хорошенький! Прелесть какой!

В гостиной сидел еще один человек, назвавший себя Альбертом Альбертовичем Пельцем. Он оказался молодым, очень застенчивым берейтором из того манежа, где Лерма брала уроки верховой езды.