— Конечно,— ответил Крутовской,— мы на своем берегу, но не все мы считаем, что берег этот таков, каким он должен быть... иным он стал горше полыни и пропади он пропадом!.. А мужики, а рабочие, которые составляют костяк нашей армии... Их-то за что заставлять класть свои головы?
К костру подошел лреображенец, провожатый Игоря, присел на корточки, стал прикуривать вертушку. Приятно потянуло махорочным дымком.
Крутовской, погруженный в свои размышления, не заметил солдата.
— Солдаты уже далеко не такие, какими пришли на фронт,— сказал Крутовской, помедля.— Разве не так? За что же они бьются?
Он поглядел на Игоря и тут только по направлению его взгляда повернул голову и увидел преображенца. Тот все еще сидел на корточках, глубоко затягивался и, прищурясь, внимательно посматривал на Крутовского.
Игорь в свой черед не отрывал глаз от солдата. В изодранной гимнастерке, без сапог, снятых, чтобы легче было идти по болоту, с замученным голодным лицом, с брызгами присохшей тины на лбу, преображенец сидел на корточках спокойно и уверенно, без тени смущения или наигранного панибратства. Он просто полюбопытствовал послушать, что такое «врут» господа. Именно нечто такое выражали его светло-серые глаза, устремленные на Крутовского.
«А ну-ка спросить его,— мелькнула у Игоря мысль,— за что он дрался? За родину? Да знает ли он, что такое родина?»
Игорю не пришлось спрашивать. Преображенец заговорил сам, неспрошенный.
— Э, нет, ваше благородие,— заговорил он медленно, вперив неподвижный взгляд в жар углей,— земля-то эта — наша... кровь на ней — наша, как же ее отдашь? Воевать — это верно — зря было... Однако землю отдавать немцу тоже не резон... Ну вот и бьемся. А наши генералы, говорят, продали Россию вместе с нами...
Он вдруг прямо и вызывающе повел глазами по лицам сидящих против него офицеров» да так и остался сидеть нараспашку — берите меня, каков есть, скрываться не стану!
— Да мы и с генералами справимся!
Было что-то во взгляде этого человека, в его спокойной уверенности, в смелости, с какою он произнес эти слова, такое убедительное, что Игорь, не раздумывая над уместностью подобного общения с нижним чином, поддакнул ему тем словом, что, умирая, произнес Ожередов:
— Достигнем?
Крутовской подался к Смоличу и даже подобрал от волнения под себя ноги, приоткрыл рот. Преображенец поднялся во весь рост и сказал уверенно:
— Достигнем, ваше благородие!
Возвращаясь в штаб фронта, Игорь проехал мимо тех мест, откуда началось наступление.
Здесь, против маленькой деревушки, от которой остались лишь груды кирпича, мусора и пни деревьев, совершился за несколько дней перед тем глубокий прорыв австро-германской боевой линии, Этот прорыв,— теперь Игорь это знал,— был одним из тех ударов, которым начался доблестный июльский натиск нашего фронта. Повсюду валялись осколки снарядов, шрапнельные стаканы, пачки брошенных австрийцами и немцами патронов, неиспользованные ручные гранаты, амуниция, шанцевый инструмент...
Впереди прекрасно отделанных, глубоких бетонированных немецких окопов тянулись бесконечные ряды проволочных заграждений, исковерканных русскими снарядами, косогоры, заросшие бурьяном, полевыми цветами, алыми полотнищами лугов, покрытых диким маком... Еще недавно на эти луга шагу ступить нельзя было: тотчас угостят пулей, а то и целой очередью из пулемета. А нынче над всем этим пространством, освещенным летним солнцем, звенели, жужжали, носились тысячи мошек, шмелей, стрекоз, бабочек. Они, казалось, рождены были солнечными лучами и сыпались прямо с неба, оглушенные собственным пением и стремительным полетом.
Игорь невольно прислушался к этому торжествующему звону, и в нем самом проснулась радость жизни, сознание здоровья и силы, счастье стоять на этой земле, купленной такой дорогой ценой. «Да, такого не отдашь никому,— подумал он и тотчас же вспомнил Любиньку, жену, живущую далеко, но незримо сопутствующую ему.— Это она, ее любовь охраняли меня все эти дни, благодаря ей я сумел понять, для чего живу...» —подумал Игорь и засмеялся, как пышно сложилась у него эта мысль.
— Это от мака,— сказал он,— какой он тут пышный и сколько его!..
Поднявшись на глинистые откосы, возвышавшиеся над лугом и речкой, названия которой он не знал, Игорь "подошел к низенькой, стального цвета постройке, похожей на шалаш, с тупым полукуполом. Это был австрийский наблюдательный пункт, крепкий как скала — из бетона, обитый окрашенными стальными плитами.
Около наблюдательного пункта на земле лежала коричневая сумка с плечевым ремнем. Игорь поднял ее и раскрыл. В ней, бережно сложенные, хранились письма. По почерку Игорь признал, что они присланы из деревни. Немудрящие письма на имя какого-то «Ванюши, сына нашего милого...» Там же приютился кисет с остатками махорки и еще один листок, сложенный вчетверо и писанный другою рукой. На листке старательно был выведен какой-то стишок...
Уже темнело, к востоку от разбитой деревушки, над речкой, чернела гряда холмов. Кое-где среди них замигали первые огни позднего летнего вечера.
Игорь повертел сумку, не зная, что с ней делать, потом бережно вынул из нее письма, присоединил к ним листок со стишками, сумку положил на полукупол, а бумажонки спрятал во внутренний карман френча: жаль было с ними расставаться.
Сидя в машине, Смолич прочел стишки, Они, видимо, были списаны на слух, с чьих-то слов.
Немудреные были стишки, и сочинил-то их, видимо, какой-нибудь писарь из штаба, и все-таки они чем-то взволновали Игоря. В них Брусилов величался как «сокол, хоть куда!». Игорь улыбнулся и глянул в небо, полное звезд. Никогда так легко и бескорыстно счастлив он не был. Все ужилось и сочеталось в его душе в эти минуты: и памятный рассказ о подвиге Березова, и конопатое лицо Ожередова, и дорогие черты Любиньки, и отголоски беседы у костра с Крутовским и преображенцем, и алые полотнища лугов, покрытые маком, и эта находка у подножия немецкого наблюдательного пункта...
XXX
В старом, разбитом, скрипящем всеми дощечками — единственном на весь поезд — вагоне второго класса было так тесно и накурено, что негде было пристроиться и нечем было дышать, В этом вагоне ехали офицеры; В остальных — товарных — так же густо разместились солдаты. Поезд был маршрутный — шел вдоль фронта и без пополнения. Иного поезда напрасно было ждать из Сарн в Луцк. Игорю пришлось помириться и на том, хотя он очень устал и с радостью прилег бы.
Какие-то юные, очевидно только что выпушенные из юнкерских училищ прапорщики потеснились и опростали ему местечко, на которое с трудом можно было присесть. От общего говора сразу загудело в ушах, разболелась голова, но, пообвыкнув, Игорь стал разбирать отдельные слова, а там и весь разговор ближайших соседей.
Прапорщики сообщали друг другу фронтовые новости, а затем перешли к спору, очень «принципиальному», о том, могут ли прапорщики, которых в армии кадровые офицеры считают ни за что, выказать настоящую воинскую доблесть и ничуть не уступить в доблести старым служакам?.. К спору, явно вздорному, Игорь едва прислушивался, все внимание свое обратив к разговору о наступлении. Смоличу за все эти дни некогда было, да и неоткуда узнать, как обстояли дела на других участках, а тем более по всему фронту.
Из разговоров выяснилось, что наступление начал Сахаров на ночь на 23 июля, Он атаковал двумя корпусами район Звижень — высоты южнее Маркополя. В тот же день после полудня эта линия была уже взята, и началась атака Заложца. На следующий день Заложце и Гнидава оказались в наших руках.
— Старик не подкачал, — заявил тучный капитан авторитетным тоном, по которому все должны были понять, что Сахарова он знает давно. Капитану было на вид лет под шестьдесят. — Я его еще с японской кампании знаю, - пояснил капитан и закашлялся, вместе с брызгами слюны выпуская клубы крепко пахнущего дыма. — Зато Леш опять сдрейфил. В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое германцы атаковали части третьей армии южнее Заречья и заставили их кое-где отойти...