В последнем слове Митин заявил, что ничего не скрыл от суда и никогда не имел контрреволюционного умысла против представителей власти. «Я работал на военном заводе с пятнадцати лет и хотел посвятить себя честному труду. Но за хранение пистолета был осужден и просидел в тюрьме. Выйдя на свободу, хотел вернуться к честному труду, но, встретившись с Самариным, добровольно и сознательно встал на путь преступлений. При ограблениях мы брали оружие для собственной безопасности. Мы хотели напугать граждан, а не убивать. Мести к работникам милиции у меня не было. Я дружил со многими милиционерами…» Никаких уловок в этих словах нет, это даже не объяснение, не убеждение в чем-то, что упустил суд, это — холодная констатация фактов, последнее усилие обреченного человека, понимающего бесполезность этого усилия.

Смертная казнь была восстановлена в 1950 году и по закону применялась только к изменникам Родины и лицам, сотрудничавшим с немцами во время войны. Однако убийство милиционеров и жесткое поведение Митина убедили суд, что другого приговора быть не должно. Слишком долго его банда изводила МУР. Митин отбрасывал зловещую тень на любого, кто приближался к нему. Все, кто хоть один раз вышел с ним на дело, получили пятнадцать лет лагерей. Даже Григорьев, который только один раз стоял на входе, пьяный, три года назад. Адвокат приводил доводы, чтобы добиться сокращения этого срока: показания членов банды в пользу Григорьева, его семейное положение, его малолетний ребенок…

Военный трибунал был непреклонен. В те годы тяжкий уголовный процесс быстро превращался в политический. А в политических делах смягчающие обстоятельства не признавались. Ведь даже двухлетний сын бывшего министра МГБ Абакумова все еще жил в тюрьме…

Но внешне военные юристы соблюдали законность оснований для приговора за терроризм и измену Родине. Это был 53-й год, но уже не 37-й. Попытались раскачать Митина по поводу его работы на оборонном заводе — ведь террор идет рука об руку с диверсией. И Митин, как всегда, резал правду-матку, не задумываясь о своей трудовой репутации и рабочей чести.

— Я работал, потому что это давало мне возможность жить легально. Высокая зарплата на заводе закрывала вопросы, откуда у меня деньги. Во время обеденного перерыва я протачивал гильзы от нагана.

Похоже, он испытывал облегчение оттого, что мог обо всем рассказать начистоту. Перестав ценить чужую жизнь, он стал безразличен к своей собственной. А вот Самарин бился за себя до последнего слова, и даже бойко внес кое-какие поправки в интерпретацию «врага народа» и мужества. Его заключительная речь даже страшна в своей наивной искренности.

— У выхода магазина мы увидели машину инкассатора, в которой было около миллиона рублей. Мы могли легко их убить, но этого не сделали. Мы жизнь человеческую ценили выше денег. В лагере, где я сидел, было много террористов, но я на них не похож. Хотя я и грабитель, я — не враг. Я работал на КМЗ с четырнадцати лет и у простого рабочего не взял ни копейки. Я хотел честно работать, а не заниматься грабежами.

Убийство милиционера А. Кочкина, этот молниеносный выстрел в сердце, он объяснил естественной «самозащитой»:

— В момент крайней опасности человек действует не по велению разума, а по инстинкту самосохранения. Опасность придает мужество. Я выстрелил, спасая свою жизнь. Я прошу суд о снисхождении.

В последнем слове Самарина — вся нравственная катастрофа этого человека, полное смешение понятий и представлений о зле и добре.

Митин и Самарин были приговорены к расстрелу. Смертный приговор обосновали политическим характером преступлений, классовой ненавистью к представителям власти. «Совершая бандитские нападения на сберкассы и торговые предприятия… по мотивам классовой ненависти совершил террористические акты, направленные против работников милиции». Приговор военного трибунала был окончательным и обжалованию не подлежал.

Митин уже стоял одной ногой в могиле, но все-таки написал протест против осуждения его как подрывающего советский строй. Написал быстро — его увозили в Бутырскую тюрьму.

— В это же время я работал по одному преступлению, которое по почерку очень походило на дела митинской банды, — рассказывает В. П. Арапов. — Я не мог понять, почему Митин не признавался в этом ограблении, хотя никогда не отрицал участия во всех остальных. В ночь исполнения приговора я приехал в Бутырку. Была середина ноября. Я не видел Митина уже давно и, войдя в камеру-одиночку, с трудом узнал его — обросший, небритый, одетый в тюремную робу. Глаза просто пронзают.

— Ну что, начальник, скоро на Луну полетим? — с усмешкой сказал он.

— Да, — ответил я, — через два часа.

Последняя попытка склонить Митина к признанию была безуспешной. Он стоял на своем:

— Нет, гражданин Арапов, в этом деле я не замешан.

Митина доставили в Пугачевскую башню Бутырки.

Ввели в кабинет, где начальник тюрьмы еще раз зачитал приговор военного трибунала — высшая мера наказания.

В то время уже не было расстрельной команды, которая приводила приговор в исполнение во дворе тюрьмы. Теперь осужденного в наручниках вели по коридору в специальную камеру с деревянной стеной, чтобы пули не рикошетили. Расстреливали всегда ночью. Времена, когда смертнику давали возможность видеть последний восход, давно миновали. И страшную работу выполнял уже не старый друг Митина — ТТ, — а пистолет Макарова. Высшую меру наказания смертники получали в присутствии начальника тюрьмы, врача и солдата-исполнителя.

Митин встал на колени, и единственным выстрелом в голову все было кончено. В ту же ночь был расстрелян Самарин.

Через месяц поставили к стенке всесильного Берию, и Кремлевская стена облегченно вздохнула — ей не придется принимать его прах. Через год по той же расстрельной вражеской статье «сгорел» бывший министр госбезопасности Абакумов.

Последняя банда перестала существовать.

— Митин упорно не признавался в преступлении, в котором я его подозревал, по той простой причине, что он его не совершал, — продолжает генерал-майор Арапов. — Ему ничего не стоило снять с моих плеч еще одно расследование. Но во время следствия его показания не были сотрудничеством с органами. Он сразу признавался в том, что было на самом деле, не пытаясь получить что-то взамен. Но он и не брал на себя чужие дела. Уже после его расстрела я раскрыл это преступление. Его совершил рецидивист по кличке «Ласточка».

В 1953 году родственники узнавали об исполнении смертного приговора сразу. Еще осенью 1951 года было отменено постановление, согласно которому военная коллегия Верховного суда сообщала семьям не о расстреле, а о приговоре на десять лет лагерей строгого режима без права переписки и посылок.

Арест одиннадцати членов красногорской банды совпал со смертью Сталина. В Красногорске, в темноте домов, бараков и коммуналок, родные и близкие с трудом преодолевали обрушившиеся на них потери. Личное горе смешалось с общенародным потрясением.

— Молитва, преисполненная любви христианской, доходит до Бога. Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом. И нашему возлюбленному и незабвенному… — доносились до народного слуха слова Патриарха Московского и всея Руси Алексия в день похорон Сталина.

А накануне в мастерской Степана Дудника (к тому времени уже преподавателя живописи) раздался телефонный звонок.

— Никуда не уходить. Приготовьте холст, кисти, краски.

Было дано указание приехать рано утром к Колонному залу Дома союзов. На пустынной улице перед входом художник увидел своих знаменитых коллег — Решетникова, Лактионова, Кукрыниксов. Степан Ильич вошел с маленьким этюдником в зал, где лежал Сталин.

«Руки у меня дрожали — вспоминал художник, — и долго ничего не получалось. Наконец, успокоившись, сделал этюды и рисунок». Двадцать лет назад Степан Дудник — истощенный, безымянный воришка — был брошен в лагерь, как щепка, чтобы сгинуть навсегда. Но он сумел воспротивиться уготованному жребию. Теперь он был выбран страной выполнить долг советского художника у фоба Сталина.