И все же каждый день она упрямо отпирала свою библиотеку и ждала посетителей.

Заходили редко. Даже школьники — только если уж совсем край, учеба заставила.

Не столько боялись, сколько не знали — как себя с ней вести. Впрочем, и побаивались тоже.

Видеоплеер бесполезно пылился в своем углу. Тауркан старался пореже сталкиваться с этой — к которой неизвестно как относиться. Да еще, может, она опасна… Сколько мелкой нечисти цепляется за ее подол… то бишь за штанину? Глазу не видно, а воображение богатое.

Передышку принес только осенний лов: некогда стало думать о чужих бабах — шельпа не любит, когда отвлекаются от дела.

Вот тут Ирена поняла, что с ней такое. Оннегирам было настолько не до нее… кому в голову взбредет не то что желать ей недоброго — вообще о ней вспоминать, когда каждый час и каждые руки на счету, только успевай таскать улов из воды? Некому было желать ей — «подавись», однако же кусок в горло не лез. От запаха рыбы и вовсе мутило… это в рыбацком поселке, где от него деться некуда.

Потом осенний лов кончился, Тауркан слегка отдышался, огляделся — и догадался. В воздухе повисли напряженные подсчеты. Выходило — этот ребенок зачат в начале августа, как раз тогда, когда дул ноа.

Ноа.

Какого не было сто лет, говорила перед смертью Маканта.

Эти двое были — на Чигире.

На острове нет забора.

Они заделали общего ребенка — в самый черный час, — и уморили старуху, слишком много видевшую.

Этот, зачатый в ноа, — ойе…

Угроза невнятна, и точный расчет, разумеется, невозможен, — но когда люди перепуганы, объяснять что-либо бесполезно.

Они отшатывались, когда она проходила. Они вздрагивали при одном слове «библиотека» и шептали себе под нос старинные заклинания, смысла которых не помнили, зато помнили, что в них сила. На рубашках и подолах появились продернутые и завязанные хитрыми узлами цветные нитки. Наверняка и на каждом вороте с изнанки торчала костяная игла без ушка. Поперек тротуара у библиотечной калитки оказались проведены три узких серых полосы — зола с солью. Каждое утро их кто-то подновлял.

Громко протестовать — пока опасались. Всем памятен шаманий гнев, да оградят от него Тауркан все духи трех миров…

Маканта вон — померла. Сам Унке отвлекся от варева по слову шамана Алеенге.

Что старуха сама поминала Унке и накликала — не вспомнил ни один.

И с каждым днем — все хуже.

Была уже глубокая осень, по ветру летела крупа, по утрам лужи хрустели, промерзшие насковозь, озеро у берегов схватывал тонкий лед, а по большой воде поплыли ледяные блины. Моторка еще пробивалась сквозь шугу, легкая долбленая лодка стала бесполезна.

Серый, ветреный, промозглый день. Два пальца до зимы.

— Ланеге. Прости. Я…

Он стоит, лицо бледно, тяжелые веки опущены, а пальцы впились в край стола — думала, останутся вмятины.

— Я знаю. — И тихо: — Не надо, Ире. Пожалуйста.

…Надо.

Я ничего не боюсь с тобой. И конечно, ни во мне, ни в малыше никакого зла.

Но они боятся.

Ты живешь — для них.

Мне хочется кричать… да что толку. Ты живешь — для них.

Я пыталась — для себя. И для тебя. Я думала: какое им дело? Это моя жизнь, моя любовь, мой мужчина… при чем тут они?

А они при чем, и еще как.

Ты знаешь, что мы должны… и я знаю… Я не хочу, но выхода нет, Ланеге.

Ты нужен им — а из-за меня они боятся тебя.

Если бы дело было только во мне… ну не любят, ну варак, бессмысленный и бесполезный… я бы пережила, подумаешь. С тобой мне ничто не страшно.

Но речь о тебе — и о маленьком.

Они же с перепугу могут навредить малышу.

И они боятся тебя.

Я никогда не говорила этого — зачем нам были слова, ты и так знаешь… но теперь скажу. Я тебя люблю, шаман.

Я ухожу, потому что тебя люблю.

Я не верю в их страхи, но они верят. Ты — не можешь их бросить. Я — могу.

И — какой смысл в моей работе, если они обходят библиотеку за километр? Я получаю деньги ни за что.

Я поняла теперь, зачем меня сюда зазывали. На племя, Ланеге. Мы с тобой это сделали. Я увожу с собой результат. Обещаю, я расскажу ему все, что знаю, о Тауркане, ничего не утаив. И хорошее, и плохое. Передай Хозяину вод — я выращу его, как уж сумею, чтобы он был достоин… он вернется сюда. Пусть только здесь все уляжется.

Пока он подрастет — уляжется.

Отвезешь меня в поселок?..

…Глухо, через силу:

— Не уходи.

— Нельзя. Ты же понимаешь.

Ты все понимаешь, и я понимаю… и он поймет. Наш шаманенок, наследник лесов и вод, твой волчонок… мой побег. Обещаю — слышишь? — я обещаю. Он вернется сюда.

— А ты? Ачаи, — ты?

— И я.

Смотрит, никакого выражения на лице… только щека вздрагивает, и глаза больные.

— Останься. Я поговорю с людьми — снова. Я буду говорить с ними, пока они не поймут.

Обнять, прижаться, вдохнуть запах… оторваться, отступить на шаг.

— Пока они не поймут — мне не нужно быть здесь. Ты знаешь.

Кивает:

— Я отвезу тебя.

И потом:

— Я никуда не годный шаман.

Глупости какие, ты же…

— Неважно, Ачаи. Я должен был многое — и ничего не смог. Поедем.

Уже шли к лодке — остановился.

— Подожди.

Вернулся в дом.

Вышел с сумкой.

Она взглянула вопросительно.

— Понадобится, — сказал Ланеге. — Несчастный случай.

Ехали молча.

Причалили. Ирена пошла к себе — собрать вещи, еще остававшиеся в комнате при библиотеке. К берегу бежал, размахивая руками, парень в распахнутой куртке, — оказалось, Тумене, племянник тетки Сайны, — ветер заворачивал полы, трепал волосы, сдувал голос в сторону леса. Потом — разобрала: «несчастье… Ланеге, идем, скорее…» — и что-то про дерево.

Погода портилась, воздух мутнел, снег обжигал лицо, тучи висели низко — но вертолет все-таки прилетел. Вынырнул из бело-серого месива, медленно опустился, замер; винт замедлился, стало видно мелькающие лопасти, еще медленнее, еще… все. Сегодня за штурвалом был Андер, обстоятельный, спокойный. Махнул рукой — полезай, мол.

— Подожди, — сказала Ирена, поддавшись неясному порыву, — кажется, будет еще пассажир.

Андер кивнул, выбрался наружу из кабины.

— Поскорей бы, — проворчал, — ты видишь, какая погода.

— Сейчас, — уверенно ответила Ирена, — сейчас подойдут.

И действительно, подошли двое, третьего вели под руки — почти несли. Тумене, Ланеге — и Саукан, к ноге прибинтованы две доски, бледный, лицо перекошено болью.

— Кровь я остановил, — сказал шаман, — кость сложил… боль немного унял, но совсем не могу, это время, — а ему надо в больницу. Хорошо, что подождал, Андер.

— Девчонку благодари, — мотнул головой пилот. — Я хотел лететь.

Шаман кивнул.

— Да.

На Ирену даже не взглянул. Только когда уже устроили раненого в кресле — взял ее за руку. И тихо:

— Ненадолго, Ире.

Мягко высвободила пальцы.

— Не обещай, шаман.

— Я сказал, Ире. Ненадолго.

— Полетели уже, — сердито буркнул Андер. — Погода.

…Интересно, окажусь ли я виновата заодно и в том, что Саукана придавило деревом…

— Хозяин леса, — шепнула Ирена в смутно темнеющие под днищем вертолета кроны, — ты уж береги их. Всех… и волка, слышишь? Волка.

Стучат колеса, качается вагон. От узкой полоски окна тянет холодом — от колен до груди: верхняя боковая полка. Ирена лежит спиной к проходу, завернувшись в одеяло, и смотрит, не видя, на уплывающий назад пейзаж, мутный не то от взвихренной снежной пыли, не то от грязноватых потеков на стекле. Мокрый снег. Земля там, снаружи, пегая, а впрочем, почти и не видно… и с каждой минутой все дальше — плечо, обтянутое тонким свитером, запах табака, целебных трав, хвои и сырой шерсти, тепло ладони на ее спине, шепот: «спи, Ачаи…» — глаза закрываются, голос звучит рядом, рука касается волос. Сейчас, милый, сейчас… я усну, честное слово… Веки вздрагивают, поднимаются снова. Муть за окном медленно рассеивается, выплывает круглая желтая луна с узким вертикальным зрачком, как тогда и там. Резкий свет, черные тени. Теперь видно, где мы едем… Земля наклонилась и уходит вниз, поезд изгибается на повороте, и за последним вагоном рельсы дрожат и расплываются, потому что они не стальные. Это облачный след, как от самолета. Ирена переводит взгляд вниз — там море, серебряное и черное. Волны катятся, взблескивая, — серебряные гребни, черные провалы между ними, иногда с вершин валов срываются и летят сверкающие брызги — множество ртутных шариков. Некоторые из них стремительно растут в размерах — это потому, что они на самом деле приближаются к летящему вагону, — и становится видно: внутри — свет. Стенки пузырей радужны и прозрачны, за пленкой люди, кто — не разглядеть, но Ирена знает, что стоит сосредоточиться на каком-нибудь одном шаре — и она увидит, услышит, почувствует.