— Послушай, Лиз! — Мистер Джимбо почти кричал. — Я не сделаю ничего дурного — даю слово!

Глаза его горели. Лиз стало не по себе, не хватало воздуха.

— Пожалуйста, сэр, позвольте мне уйти. Я помолвлена. Подумайте о своей жене, детях.

Ее душили слезы.

— Ну успокойся — нас могут услышать. Я не сделаю ничего дурного, — твердил он, а сам тем временем запирал дверь и совал ключ в карман пиджака. На лбу у него выступили капельки пота, лицо исказилось от волнения.

Она юркнула за стол, потом метнулась к окну, к двери и снова к столу. Джимбо поймал ее и потащил к дивану. Он искал ее губы, но девушка сжалась в комок, зарыла лицо в юбку.

— Лиз! — Он целовал ее уши, шею, руки. — Ты так прекрасна, кожа у тебя гладкая и нежная, как лепестки розы. Я не сделаю ничего плохого, обещаю!..

Лиз пробовала высвободиться, но силы покинули ее. Все это было похоже на дурной сон…

Подкрались сумерки. Подушка Лиз была влажной от слез. Скомканная фотография жениха валялась на полу. Медленно поднявшись, девушка подошла к окну. Город точно вымер, улица пуста, только изредка проедет автомобиль.

Лиз задернула занавески. Городская жизнь не для нее. Вряд ли она когда-нибудь к ней привыкнет. Она тосковала по своему деревенскому дому, по дружной большой семье, в которой чувствовала себя в полной безопасности. Достав целлофановый мешочек с туалетными принадлежностями, она побрела в ванную. Ее мир рухнул, распался на части, на душе было горько и тоскливо.

В понедельник рано утром Лиз вместе с подругами вышла из общежития. Но вместо того чтобы сесть в автобус, она пошла пешком через парк к вокзалу. К восьми часам она уже была на бирже труда. Сотни женщин, старых и молодых, ждали открытия. Седовласые старухи сидели кружком и негромко разговаривали. Печали и тяготы оставили неизгладимые борозды на их лицах. Сердце Лиз сжалось от сострадания.

Толпа все увеличивалась. Невеселые люди напомнили Лиз верующих, молившихся в битком набитой деревенской церкви. Тогда она еще была ребенком. Бог, должно быть, отвернулся от нее, грешной…

Кто-то опустил руку на плечо Лиз, она вздрогнула и резко повернулась.

— Лиз, ты что здесь делаешь? Пойдем-ка.

Она прошла за миссис Кимани в ее кабинет и села на предложенный стул.

— Неужто снова без места?

Элизабет молча кивнула.

— А что стряслось в этот раз?

Миссис Кимани, женщина средних лет, работала на бирже давно и догадывалась, что произошло с Лиз.

— Ну, дитя мое, не буду у тебя выпытывать, что случилось. Сердце разрывается, как подумаешь, чего не приходится терпеть женщине в этом городе. Стыд и позор! Видишь вон тех девушек? Это все секретарши и стенографистки, которые ищут работу.

Лиз взглянула в проницательные глаза миссис Кимани.

— И я к вам с тем же. Найдите мне новое место, пусть я буду получать вдвое меньше.

— Лиз, ты же одна из лучших секретарш в городе! Попробуем теперь религиозные учреждения. Не падай духом, девочка!

Славная женщина миссис Кимани, скольким девушкам она помогла устроиться!

— Вспомните, что вы говорили в прошлый раз? Что моим шефом будет африканец, а это совсем другое дело — он сознает свою ответственность перед страной. А на поверку ничем он не лучше белых. Боюсь, что и с религиозными учреждениями ничего не получится. Все мужчины одним миром мазаны!

— И все-таки попробуем. Я позвоню в одно место, а ты зайдешь туда сама. Дай мне знать, чем дело кончится.

В конце недели Лиз получила низкооплачиваемую должность в маленьком сиротском приюте. Работа требовала выдержки и терпения. Сестра Елена, монахиня, возглавлявшая приют, приказала ей коротко остричь ногти. Девушку облачили в белый халат, белую косынку и туфли без каблуков. Взглянув в зеркало, Лиз с трудом узнала себя, поправила выбившиеся из-под косынки волосы и вслед за сестрой Еленой прошла в большой зал, где играли дети. Одни лепили из глины, другие рисовали, а самые маленькие что-то строили из кубиков.

— Бедняжки лишены родительской любви и тепла, — тихо говорила Лиз монахиня. — У других детей есть отцы и матери, братья и сестры, а у этих — никого! То, что мы им дадим, они запомнят на всю жизнь.

Тридцать пар глаз настороженно уставились на Лиз, и слезы затуманили ей взор. Чему она может их научить? Сама запуталась, сбилась с пути. Лиз рассчитывала найти утешение и покой среди невинных детишек. Они взирали на нее с мольбой. «Наше будущее в твоих руках, дай нам любовь, которой мы не знали», — читала она в этих глазах.

Лиз справилась с волнением и сказала:

— Сестра, вы делаете большое, благородное дело. Я буду стараться, ничего не пожалею.

Но уже к концу первой недели Лиз была близка к отчаянию. Дети словно ощетинились, не слушались ее, грубили. Она подумывала о том, чтобы вновь обратиться к миссис Кимани, но не хватило духу.

Прошел месяц, и дети привыкли к Лиз. Их трогательная привязанность обезоруживала девушку. Малыши так нуждались в ней! Она молила бога дать ей силы.

В середине июня Лиз вдруг слегла. Сестра Елена заботливо ухаживала за ней. Но прошел день, другой, девушке становилось все хуже, пришлось отвезти ее в больницу.

В больнице она провела три беспокойные ночи. Лишь на четвертый день Лиз стало лучше, и монахине разрешили навестить больную. Сестра Елена сжала ее ладонь в своей и отвернулась.

— Элизабет, доктор сказал мне, что у тебя будет ребенок.

Сердце молодой женщины учащенно забилось, ее бросило в жар. Неужели она беременна? Монахиня поглядела на нее с упреком. «Одним сиротой станет больше!» — говорил этот взгляд.

К тому времени, когда Лиз выписали из больницы, она уже приняла решение. Рано или поздно ее прогонят из приюта. Жених не простит, да и домой, к родителям, она не посмеет вернуться. На работу беременных не берут. Внезапно в памяти встало лицо Ами Джимбо. Впервые она подумала о ней. Счастливая, довольная, обеспеченная — полная противоположность Лиз! Нет, это несправедливо. Джимбо, который так бессердечно поступил с ней, обрек ее на позор и нищету, собственной жене, наверное, кажется ангелом!..

После обеда, уложив детей, Лиз отправилась в парикмахерскую.

— Глаза у вас блестят. На свидание собираетесь? — спросила мастерица, делавшая ей укладку.

— Да, — шепотом ответила Лиз, откинувшись в кресле и зажмурившись.

— Вы красавица — ему повезло!

— Спасибо. Он тоже очень красивый и добрый.

Ее резанула горькая ирония собственных слов.

Вечером Лиз объявила Елене, что проведет выходной день у родственников. Попрощавшись с монахиней, она пошла на автобусную остановку.

Дома у мистера Джимбо никого не оказалось — уехали, наверное, кататься с детьми, а слуг отпустили.

Лиз стояла у калитки, пока у нее не окоченели на ветру ноги. Собирался дождь. Во дворе рядом с гаражом она заметила сарайчик. Дверь в него была открыта. Вытащив из сумки блокнот, она написала на листке: «Приехала повидаться с вами, на улице холодно, решила подождать в сарае. Элизабет». Записку прикрепила к дверной ручке.

Семья Джимбо вернулась домой на закате.

— Кто-то был у нас, — сказала Ами, развертывая записку. Потом прочла ее вслух. Мистер Джимбо выхватил записку из рук жены. Он хотел что-то сказать, но изо рта вырвались лишь несвязные звуки. Он метнулся к сараю. Жена и дети недоуменно глядели ему вслед.

Джимбо распахнул дверь, ноги у него подкосились. Лиз раскачивалась в петле из красного шарфа.

— Скорее, Ами, звони в полицию. Несчастный случай!

«Я тут ни при чем, мне нечего бояться, — лихорадочно думал Джимбо. — Только не отразилась бы эта история на делах фирмы!..»

Узнав о смерти Лиз, сестра Елена отнесла в полицию ее записную книжку. И хотя церковь осуждает самоубийц, монахиня искренне скорбела о несчастной девушке, запутавшейся в цепкой паутине жестокого города.