— Милая Мэри, — сказал он, серьезно глядя ей в глаза. Глаза у нее были зеленовато-карие. Он признался ей, что не может любить ее, потому что любит уже свою жену и детей, и вообще он сказал: — Ты еще слишком юная и слишком чистая.

На следующий день, уезжая, он просил разрешения прислать ей кое-что по почте, и она получила это двенадцать дней спустя: сделанный тушью портрет девушки, очень похожей на нее, только пострашней.

— Ну и подарок! — сказала ее мать, ждавшая золотого браслетика или брошки. — С этим ты далеко не уедешь.

Они повесили портрет в кухне на гвоздь, но, провисев там некоторое время, он свалился, и кто-то — вероятно, ее мать — употребил его вместо совка для пыли. С тех пор это стало его назначением.

Мэри хотела сохранить портрет, убрать в комод, но не отваживалась на такое. В семье у них были сдержанны и строги, и только если кто-то умирал, могли дать волю чувствам или слезам.

«Милая Мэри», — сказал он ей. Он не прислал ни одного письма. Еще два раза было лето, два раза зацветала фитолакка и семена крестовника разлетались по ветру, деревья в лесничестве стали на фут выше. В Мэри жила уверенность, что он вернется, и гложущее опасение, что этого не будет.

— «Ах, дождичку не разойтиться, не разойтиться! Откуда взяли старики, что дождичку не разойтиться, не разойтиться?..» — пел наверху в отеле Броган, в чью честь устраивали вечеринку.

Расстегнув коричневый жилет, он сидел, развалившись на стуле, в приемной и говорил, что им тут задали сегодня настоящий пир. Гусь с выползающей картофельной начинкой был внесен на блюде и поставлен посреди стола. В сервировку вошли, кроме того, сосиски, до блеска вытертые стаканы донышками вверх, тарелочки и вилки на каждого.

— Ужин а-ля фуршет, — определила это миссис Роджерс.

В шикарных домах Дублина, она читала своими глазами в газете, помешаны на этих ужинах — когда встают, чтоб есть, и пользуются только вилкой.

Мэри внесла ножи на случай, если кто окажется в затруднении.

— Америка на дому! — сказал Хики, подкладывая в дымящий камин торфа.

Дверь из бара на улицу заперли на засов, ставни закрыли, и под взглядами восьми приглашенных миссис Роджерс принялась разрезать гуся. Потом стала отдирать крылышки и ножки, то и дело вытирая руки кухонным полотенцем.

— Держи, Мэри, это для мистера Брогана, он ведь почетный гость.

Мистер Броган получил значительную часть гусиной грудки и еще пупырчатой кожи в придачу.

— Не забывай сосиски, Мэри, — сказала миссис Роджерс.

Мэри должна была делать все — раздавать порции, накладывать начинку, спрашивать, кто желает бумажные тарелочки, а кто простые. Миссис Роджерс запаслась бумажными тарелочками, полагая, что это изысканнее.

— Я скушал бы сейчас молоденькую девочку, — сказал Хики.

Мэри удивило, что городские настолько бесцеремонны и грубы. Она даже не улыбнулась, когда он схватил ее за палец. Лучше была бы дома. Она знала, что там теперь делают: ребята — за уроками, мать печет каравай из непросеянной муки, днем никогда не остается времени на выпечку; отец скручивает сигареты и говорит сам с собой. Джон научил его скручивать сигареты — с тех пор он каждый вечер скручивает четыре штуки и все их выкуривает. Отец у нее- хороший человек, только суровый. Через какой-нибудь час прочтут «Аве Марию» и разойдутся спать — ритм жизни в доме у них никогда не нарушался, свежий хлеб всегда делался суховатым к утру.

— Десять, — сказала Дорис, прислушиваясь к бою часов.

Вечеринка началась поздно. Мужчины задержались на пути из Лимерика, где проходило состязание борзых: сбили поросенка, так хотели поскорей доехать. Он бродил по дороге, а машина выскочила из-за угла, его раздавило мгновенно.

— Сроду не слыхивал такого визга, — сказал Хики, потянувшись к аппетитному гусиному крылышку.

— Захватить бы его сюда, — сказал О'Тул. Он работал в каменоломне и не имел дела с поросятами и фермерами. Был долговяз, мосласт, с пронзительно зелеными глазами и лицом напоминал борзую. Патлы его так отливали червонным золотом, что казались крашеными, а в действительности выцвели на солнце. Ему не дали до сих пор еды.

— Хорошее обхождение с гостем! — сказал он.

— Мэри, бог мой, ты ничего не положила мистеру О'Тулу! — сказала миссис Роджерс, подталкивая Мэри сзади, чтобы она двигалась быстрее.

Мэри отвалила на бумажную тарелочку увесистый кусок, и О'Тул поблагодарил ее и сказал, что они еще станцуют, позже. На его взгляд, она была куда смазливее этих никчемных городских: высокая, поджарая, как и он сам, с черными неподстриженными волосами, которые на чей-то взгляд, может, висят и не по моде, а для него так очень даже подходяще, он любит длинные волосы и простодушных девчонок. Если бы позже можно было залучить ее в какую-нибудь из комнат, где никто не помешает... Чудные у нее глаза такие, если присмотреться, глубокие и бурые — как есть болотная трясина.

— Задумайте желание, — сказал он и протянул ей дужку.

Она задумала сначала полететь в Америку на самолете, но сразу же перерешила: выиграть много денег и купить отцу с матерью дом у шоссейной дороги, в долине.

— Это ваш брат-епископ? — отлично зная, что это он, спросила Эйсн у миссис Роджерс про портрет священника с безвольным подбородком, висящий в раме над камином.

Мзри и не заметила, когда начертила буквы «Дж» на пыльном стекле портрета, и теперь ей казалось, что все видят их и понимают, как они там появились.

— Да, это он, бедняжка Чарли, — гордо отвечала миссис Роджерс и уже собралась развить эту тему, когда Броган неожиданно запел.

— Дайте же человеку спеть, вы что? — цыкнул О'Тул на Эйсн и Дорис, которые уселись вдвоем в продавленном кресле и всё шутили, что оно вот-вот развалится.

В кружевном платье Мэри дрожала. Было промозгло, хотя Хики растопил камин на славу. Комнату не отапливали с тех времен, когда Де Валера поставил в книге автографов свою подпись. От каждого предмета поднимался пар.

О'Тул спросил, желает ли спеть кто-нибудь из дам. Их было пять: миссис Роджерс, Мэри, Дорис, Эйсн и Кристалина — местная парикмахерша, которая для вечеринки освежила красно-рыжий цвет своих волос и говорила все, что пища для нее здесь слишком тяжела (гусь жирный, непроваренный, не нравится ей что-то яркость его мяса; она любит деликатные блюда — кусочек холодной цыплячьей грудки под пикантным соусом). Настоящее имя ее было Кармел, но, сделавшись парикмахершей, она переменила его на Кристалину и стала из шатенки красно-рыжей.

— А вы, я чувствую, поете. Правильно я угадал? — спросил О'Тул у Мэри.

— У них там в горах разговаривать-то не умеют, — сказала Дорис.

Мэри почувствовала, как лицо ее из матового делается красным. Она не стала говорить им... но фамилию отца однажды напечатали в газете, потому что он увидал куницу в молодых посадках; и дома у них пользуются вилкой и ножом, когда едят, а кухонный стол покрывают клеенкой и держат банку с кофе на случай, если кто зайдет. Она не стала говорить им ничего. Только нагнула голову, показывая, что не будет петь.

В честь брата-епископа О'Тул поставил «Далеко в Австралии»: миссис Роджерс попросила. Звуки со скрипом и скрежетом вырывались из граммофонной трубы, и Броган сказал, что и то мог бы спеть это лучше.

— Господи, суп-то мы забыли! — вскричала вдруг миссис Роджерс, бросая вилку и устремляясь к двери. Запланировано было начать угощение с супа.

— Я помогу, — сказала Дорис, впервые за весь вечер поднимаясь с места, и они пошли вниз за кастрюлей темного супа из гусиных потрохов, с утра кипевшего на слабом огоньке.

— Итак, нам нужно по два фунта с каждого мужчины, — сказал ОТул, пользуясь отсутствием миссис Роджерс, чтобы покончить с деликатным денежным вопросом (договорились внести по два фунта на вино; дамы не должны были платить: их пригласили для создания приятной, элегантной атмосферы и, разумеется, для помощи).

ОТул пошел по кругу с кепкой, и Броган сказал, что, если вечеринка в его честь, с него причитается пятерка.