В 30-е годы «умаление благолепия» считалось, конечно, не минусом, а плюсом. Первая очередь Московского метрополитена — возможно, главная стройка, связанная с именем Кагановича. Печать называла его «Магнитом Метростроя» и Первым Прорабом. Бывший репортер газеты «Вечерняя Москва» А. В. Храбровицкий вспоминает: «Роль Кагановича в строительстве первой очереди метро была огромной. Он вникал во все детали проектирования и строительства, спускался в шахты и котлованы, пробирался, согнувшись, по мокрым штольням, беседовал с рабочими. Помню техническое совещание, которое он проводил под землей в шахте на площади Дзержинского, где были сложности проходки. Было известно, что Каганович инкогнито ездил в Берлин для изучения берлинского метро. Вернувшись, он говорил, что в Берлине входы в метро — дыра в земле, а у нас должны быть красивые павильоны.
Желанием Кагановича было, чтобы первая очередь метро была готова „во что бы то ни стало“ (помню эти слова) к 17-й годовщине Октября — 7 ноября 1934 года. На общемосковском субботнике 24 марта 1934 года, где Каганович сам действовал лопатой, его спросили о впечатлениях; он ответил: „Мои впечатления будут 7 ноября“. Поэт А. Безыменский написал в связи с этим стихи: „То метро, что ты готовишь, силой сталинской горя, пустит Лазарь Каганович в день седьмого ноября“. Сроки были передвинуты после посещения в апреле шахт метро Молотовым в сопровождении Хрущева и Булганина, в отсутствие Кагановича. Стало известно (очевидно, были серьезные сигналы) о низком качестве работ, вызванном спешкой, грозившем неприятностями в будущем. О сроках пуска перестали писать… Рядом с Кагановичем я всегда видел Хрущева. Каганович был активен и властен, а реплики Хрущева помню только такие: „Да, Лазарь Моисеевич“, „Слушаю, Лазарь Моисеевич…“»
Заметим, что в воспоминаниях А. В. Храбровицкого присутствует та же характерная черта: «вникал во все детали».
Первая очередь метро была пущена 15 мая 1935 года. На станциях висели огромные портреты Сталина и Кагановича, красочные лозунги с приветствиями Кагановичу. Сталин прокатился «вместе с народом» из конца в конец линии, туда и обратно. Московскому метрополитену тут же было присвоено имя Кагановича. Первое время многие москвичи ходили в метро просто «посмотреть», как на аттракцион или в цирк, и даже старались по такому случаю одеться получше.
Немного ранее, когда строительство метро только завершалось, 14 июля 1934 года, Сталин устроил совещание по Генплану Москвы. Кроме членов политбюро в нем участвовали, как выразился Каганович, «более 50 архитекторов и планировщиков, работающих по оформлению нашей столицы»[180]. Как видим, слово «оформление» не только было у Кагановича случайным, но выражало его понимание роли и места архитекторов. «Товарищ Сталин дал нам основные важнейшие установки дальнейших путей развития и планировки города Москвы»[181], — говорил об этом совещании Каганович. В действительности Сталин предложил лишь создать по всему городу крупные зеленые массивы. В проект немедленно включили (в интересах озеленения) ликвидацию кладбищ — Дорогомиловского, Лазаревского, Миусского, Ваганьковского, что и было в дальнейшем осуществлено — к счастью, не до конца.
После встречи в Кремле началась вакханалия разрушений: Златоустовский, Сретенский, Георгиевский, Никитский монастыри; церковь Сергия Радонежского (XVII век) на Большой Дмитровке; церкви Крестовоздвиженская и Дмитрия Солунского; напротив Большого театра идут разрушения в Никольском греческом монастыре — вместе с собором 1724 года постройки уничтожаются могилы поэта и дипломата А. Д. Кантемира и его отца, молдавского господаря начала XVIII века; в октябре сносят церковь Троицы на Полях (1566) — на ее место перенесен и поныне стоит памятник Ивану Федорову (1909); рядом с этой церковью сносят дом, в котором в 1801 году жил Н. М. Карамзин.
Но, может быть, главная утрата 1934 года — Китайгородская стена (1535–1538). Вместе с Варварскими ее воротами снесена пристроенная к ним часовня Боголюбской богоматери. Вместе с Владимирскими (Никольскими) воротами на Лубянской площади снесена давшая им название Владимирская церковь и высокая часовня Святого Пантелеймона, принадлежавшая ранее Афонскому Пантелеймоновскому русскому монастырю; годом раньше на этом же небольшом участке снесена церковь Николы Большой Крест.
Перечень утраченного при Кагановиче можно продолжать и продолжать: храм Христа Спасителя, церковь Михаила Архангела на Девичьем поле, красивейшая церковь Святой Екатерины в Кремле у Спасской башни, дома, в которых родились Пушкин и Лермонтов. К тому же рядовую застройку вообще никто не рассматривал как культурную и историческую ценность, то есть «сохранение старины» понималось всего лишь как сохранение отдельных зданий в качестве музейных экспонатов. Среда города, его неповторимая атмосфера были обречены.
Но даже и включавшиеся в списки памятников постройки отнюдь не были застрахованы от уничтожения. Из трех упоминавшихся выше в списке ни один не был утвержден на союзном уровне. Из 104 зданий списка 1932 года погибло 29. 20 марта 1935 года ВЦИК своей властью наконец-то взял под охрану государства 74 московских памятника архитектуры. То есть предыдущий перечень уменьшился почти на треть. 74 — это шестая часть списка 1925 года, или одна треть списка 1928 года. 74 — это 5 процентов того, что ныне, после всех разрушений, считается в Москве памятниками архитектуры и охраняется государством. Но даже из этих 74 два — Успенская церковь на улице Чернышевского и Никольская в Армянском переулке — были снесены[182].
Каганович был рьяным сторонником такой «градостроительной» политики. Разумеется, остановить ее было не в его власти, но попытаться спасти хотя бы что-то он мог.
В марте 1935 года, только что назначенный наркомом путей сообщения и занятый срочными делами по «наведению порядка» на железных дорогах, он нашел время внезапно нагрянуть посреди рабочего дня в Архплан. Потребовав карту рельефа Москвы, Каганович несколькими штрихами синего карандаша очертил будущий юго-западный жилой район и тут же открыл совещание архитекторов, продолжавшееся до трех часов ночи. В 6 часов утра он повез участников заседания на Воробьевы горы. В рассветных сумерках, проваливаясь в талом снегу, они долго ходили по пригороду. Каганович дал указание не уничтожать овраги, но использовать необычные ландшафты в сочетании с мостами и зеленью. Разъехались по домам засветло[183].
Принятое решение тоже было выполнено много лет спустя, уже после отставки его автора.
10 июля 1935 года Генеральный план реконструкции Москвы был утвержден. Один из участников его разработки, А. Кольман, вспоминает: «В 1933 или 1934 году Л. М. Каганович пригласил меня — как математика — принять участие в возглавляемой им комиссии по составлению Генерального плана реконструкции города Москвы. Задачей этой многочисленной комиссии… было окончательно сверстать план, над которым уже много времени трудились сотни специалистов. Нам нужно было проработать, на основе несметной кучи материалов, компактный документ и представить его на утверждение политбюро.
Наша комиссия работала в буквальном смысле днем и ночью. Мы заседали чаще всего до трех часов утра, а то и до рассвета, — таков был в те годы и до самой смерти Сталина стиль работы во всех партийных, советских и прочих учреждениях. Трудоспособность нашей комиссии и ее председателя была в самом деле неимоверна. На окончательном этапе работы Каганович поселил пятерых из нас за городом на одной из дач ЦК, где мы, оторванные от отвлекающих телефонных звонков, быстро завершили всю работу, составили проект постановления политбюро.
Нас пригласили на его заседание, на обсуждение плана. В громадной продолговатой комнате, за длиннющим столом буквой „Т“ сидели члены политбюро и секретари ЦК, а мы, члены комиссии, разместились на стульях вдоль стен. В верхней, более короткой стороне буквы „Т“ восседал в центре только один Сталин, а сбоку — его помощник Поскребышев. Собственно, там было только место Сталина, а он безостановочно, как во время доклада, так и после него, прохаживался взад и вперед вдоль обеих сторон длинного стола, покуривая свою короткую трубку и изредка искоса поглядывая на сидящих за столом. На нас он не обращал внимания. Так как наш проект был заранее роздан, Каганович лишь очень сжато доложил об основных принципах плана и упомянул о большой работе, проделанной комиссией. После этого Сталин спросил, есть ли вопросы, но никаких вопросов не было. Всем было все ясно, что было удивительно, так как при громадной сложности проблемы нам, членам комиссии, проработавшим не один месяц, далеко не все было ясно. „Кто желает высказаться?“ — спросил Сталин. Все молчали.