ТЗМ, урча и буксуя, двинулась на позицию, остановилась точно напротив пусковой установки; новая команда: «Заряжай!» — и расчет стыкует балку: ракета медленно вползает на пусковую установку.

— Готов!

— Готов!

— Готов! — звучат доклады номеров расчета.

— В укрытие!

Возбужденные и счастливые собаководы убежали на свои парты, на их место пришли «космонавты», и все началось сначала. «Разведчики» тоже настояли на участии в боевом тренаже. А потом начались соревнования между звеньями на скорость заряжания.

Дело кончилось тем, что с нижнего этажа прибежала рассерженная учительница и потребовала «сейчас же прекратить безобразие». Она пристыдила Лену, а Павлику сказала, что военному человеку не к лицу устраивать такие шумные, дезорганизующие игры. Впрочем, это уже было несущественно — Павлик отлично знал, что выиграл, что для всего отряда он теперь больше, чем уважаемый человек.

Наступило самое время показать письмо, что Павлик и сделал. Лена прочитала его вслух.

Ответом был всеобщий вопль восторга. Собак ему предлагали наперебой, предлагали всех разом, даже фокстерьера. И тут он впервые пожалел, что у него воинское требование на перевозку только двух собак.

…Назавтра были проводы. С торжественным построением отряда и не менее торжественной передачей двух овчарок «воину-ракетчику ефрейтору Рыбину». Ему также вручили паспорта на собак и красивую дарственную грамоту в коленкоровой папке.

На перроне у киоска «Мороженое» была длинная очередь — Павлик отдал продавщице десятку и велел угостить весь отряд: по две порции «эскимо» каждому.

Они стояли с Леной у вагона, ели мороженое и щурились от солнца, удивленно разглядывая друг друга.

— Вы немножко странный, — сказала Лена. — Вчера вы меня удивили и сегодня тоже.

— Да? — заинтересовался Павлик. — Чем же это?

— Как вам сказать?.. Сначала вы были очень солидным, а потом устроили «шумные, дезорганизующие игры». Сегодня вы застенчивый и щедрый. А в общем получается одно цельное. Помните: «Благородный и бесстрашный, храбрый рыцарь Дон-Кихот».

— Что-то не помню. — Павлик насторожился: нет ли в этом насмешки?

— Это романс Дульсинеи Тобосской, его дамы сердца, — пояснила Лена и посмотрела на Павлика лукаво. — Запомните, вы наш шеф и должны нам писать.

— Обязательно, — кивнул Павлик. — Но и вы отвечайте регулярно. Чтобы письмо на письмо.

— Хорошо, — улыбнулась Лена. — Я согласна.

ВЫШЕ — ТОЛЬКО ЗВЕЗДЫ

Ночью сквозь сон он слышал, как высаживались вчерашние попутчики — пожилые супруги-пенсионеры. Это был, вероятно, какой-то город, потому что в вагон доносилось многоголосье, гулкость большого перрона. И кто-то новый поселился в купе на нижней полке, прямо под ним. Кто-то очень деликатный, нешумный — лишь однажды на столике звякнул ненароком задетый стакан.

Проснувшись утром, он сразу вспомнил об этом и еще вспомнил приглушенное покашливание, два-три вздоха (горестных, как ему показалось) — это он ясно слышал уже потом, перед самым отходом поезда, когда вагон наконец угомонился. Только сейчас ему пришло в голову, что это наверняка была женщина, и, пожалуй, молодая.

Вставать не хотелось. Не хотелось стоять в очереди в туалет среди таких же, как он, помятых со сна пассажиров, чувствуя неловкость, бессмысленно рассматривая зажатое в кулаке жесткое полотенце. К тому же надо было знакомиться с попутчицей. Он не любил знакомства, боялся фальши, которая нередко сопутствует этому.

Причесавшись, Просеков спрыгнул вниз, буркнул «доброе утро» и, надевая ботинки, искоса оглядел попутчицу. Стоя в вагонном коридоре, сумрачно курил и жалел, что не полетел из Москвы самолетом.

Что-то в ней, в попутчице, было примечательное, неброское, но такое, в чем хотелось разобраться поглубже, поразмышлять, чтобы потом, а не сразу, дать оценку человеку. Несуетная аккуратность, присущая, в общем-то, многим женщинам? Пожалуй, да. Она сидела у окна, свежая, собранная, с безукоризненно отглаженным белым воротничком на шерстяной синей кофте.

Конечно, подумал он. Именно эта ее основательность и ясный спокойный взгляд создавали общее впечатление: перед тобой человек, привычный к постоянному общению с людьми.

Когда Просеков вернулся в купе и опять встретил ее внимательный взгляд, то под этим взглядом он вдруг почувствовал себя школьником, не выучившим урок.

— Вы учительница?

— Да, — сказала она. — Учительница.

И посмотрела без улыбки, подперев ладонью подбородок.

«Уж больно серьезная, — подумал Просеков. — Даже проницательность мою не отметила».

— И очень строгая, кажется, — сказал Просеков.

— Может быть.

Просеков положил в чемодан электробритву, мыльницу, надел галстук и сказал, что идет к проводнику заказать чай.

— Не нужно, — остановила она. — Я уже заказала. Для вас тоже. Давайте лучше познакомимся. Меня зовут Надежда Максимовна.

— Андрей Федорович… — Просеков смутился от того, что знакомство получалось каким-то чопорным. — А может быть, нам лучше… просто по имени?

— Можно, конечно. Но я так привыкла, — она взглянула на него пристально, чуть насмешливо. Или это только показалось Просекову.

За окном желтизна березников сменялась багрянцем жухлых кустарников, в промежутках расплескивалась блеклая голубизна неба, разлинованная нитями проводов, как страницы нотной тетради. Просекову сделалось тоскливо, когда он представил перспективу этого дня. Твердый, изучающий взгляд Надежды Максимовны, четкие ее фразы, разговоры на тему «что такое хорошо, что такое плохо»… И так до десяти вечера. Впрочем, кто же его неволит? Есть ведь под подушкой недочитанный детектив.

— А вы что же, на работу в наши края?

— По назначению. Ну и еще… — она чуть помедлила, подбирая слова, — по некоторым личным обстоятельствам.

— Это секрет?

— Нет, почему же. Могу сказать. Тем более, в дороге откровенность вполне простительна. Просто я разошлась с мужем, и надо сменить обстановку. Видите, какая прозаическая причина.

— Но вы говорите об этом так спокойно.

— Все неспокойное уже позади…

Он вспомнил ее тихие вздохи в ночном купе и подумал, что это неправда, просто она из тех людей, которые умеют глубоко прятать все личное.

Проводник принес чай, и Просеков долго не мог приноровиться к горячему стакану. Странно, но он опять испытывал недавнюю неловкость.

— А вы поставьте стакан на стоя, — посоветовала Надежда Максимовна. — И немножко подождите: пусть остынет.

Он, конечно, уловил покровительственные нотки в ее голосе — нечто похожее на доброжелательное превосходство. Это показалось ему забавным.

Присел к столу, вспомнил и достал из чемодана банку малинового варенья, которое мать варила по какому-то особому рецепту.

— Угощайтесь.

— Спасибо. Так вы, значит, возвращаетесь из отпуска?

— Да. С милого Севера в сторону южную.

— А я свой отпуск обычно провожу в пионерлагере. Старшей пионервожатой. Нынче пробыла подряд две смены. Конечно, это скорее работа, а не отдых. Но мне нравится. Да ведь и вы, кажется, не на пляже загорали.

Она глазами показала на его руки, исцарапанные, в ссадинах, успевшие загрубеть и почернеть от загара и дыма таежных костров.

— Было дело… — усмехнулся польщенный Просеков. — Три недели на лесосеке провел. Помахал топориком, комаров покормил. У нас семья такая — потомственные лесорубы. Дома не усидишь.

— Ваш «милый Север» — это где же?

— Архангельская область. Печора и Онега. Между прочим, от них и пошли фамилии двух знаменитых литературных героев. Не помню, кто именно сказал: пушкинский Онегин и лермонтовский Печорин близки, как эти две реки.

— Это сказал Белинский.

Не спеша прихлебывая чай, Просеков поймал себя на том, что ему интересно наблюдать за Надеждой Максимовной. Нравилась скупость ее жестов, удивляли глаза, живо менявшие выражение. На мгновение показалось, что он раньше видел это лицо, эти чуть-чуть нахмуренные брови и прическу, ровные, гладкие ряды волос, отброшенные назад, стянутые в аккуратный полукруг на затылке. Так причесывалась сестра Настя еще до замужества.