Владимир Петров

Яловые сапоги

Маленькая повесть о солнцеликом Дане и человеке, который ходил по горам

Возвращаясь из школы, Даня, как обычно, бросил сначала во двор портфель, потом перелез через ограду, сложенную из старого ракушечника. Поднял портфель и удивленно вытаращил глаза: на крыльце стояли сапоги! Громадные, начищенные до синевы и еще совсем новые. Над крыльцом витал крепкий запах кожи и сапожной ваксы, чуть-чуть отдающий керосином.

Даня с удовольствием втянул носом необычный запах и осторожно провел пальцем по круглому и сверкающему сапожному носку. На головке осталась матовая полоса, а палец оказался совершенно чистым. И тогда Даня понял, что эти сапоги не дяди Мишины: дядя Миша приезжал всегда в грязных сапогах, а если и чистил их, то чистил плохо.

Чьи же это сапоги?

Они могли принадлежать только незнакомому человеку. Может быть, какому-нибудь дальнему родственнику. Курортники-«дикари» в счет не шли: была уже поздняя осень, да и где это видано, чтобы курортники приезжали в сапогах?

А вдруг нашелся отец?! От этой неожиданной, потрясающей мысли Даня испуганно вздрогнул и даже присел на ступеньку. В самом деле, а вдруг… Хотя бабушка и говорила, что Данин отец непутевый и пропащий, что пропал он совсем и навсегда, но ведь чего только не случается. Нашелся же в прошлом году у Витькиной матери родной брат, который считался «без вести пропавшим» в войну. А вот через газету нашелся. Почем знать, может, и тут было какое-нибудь объявление в газете.

Вообще-то Даня не любил своего отца. Что это за отец, который все время где-то прячется и не пришлет даже открытки ко дню рождения? Но все равно взглянуть на него не мешало бы. А если он тут останется на несколько дней — показать его ребятам, всему классу. Не знакомить, а просто показать: «Вон идет мой отец». И чего-нибудь такое наврать, насчет Арктики, например, или Камчатки. А то надоело, что все его называют «бабушкиным сыном». Хотя это, конечно, и правильно.

Стоит ли заходить в дом? Может, лучше пойти погонять футбол до вечера, дождаться бабушки, и уж тогда пусть она сама все решает? Но ведь сегодня бабушка ушла на суточное дежурство.

На цыпочках Даня поднялся к порогу, приоткрыл дверь в сенцы и изумленно присел: прямо перед его носом на стене висела большая офицерская шинель с блестящими пуговицами и суконными зелеными погонами. Сосчитал звездочки: по три на каждом — старший лейтенант! Гость, да еще какой!

Он сидел в большой комнате, которую бабушка называла горницей, и брился перед старым настенным зеркалом. Электробритва шумела, и он, наверно, не услыхал, как Даня поздоровался, а увидел его в зеркале и обернулся.

— A-а, Даня пришел! Подожди, я сейчас.

«Откуда он меня знает?» — с приятным удивлением подумал Даня и присел на скамейку прямо у порога, положив на колени портфель. Он чувствовал себя стесненно и нерешительно, будто явился в гости, а не к себе домой.

Электробритва была красивая, с красным шнуром, только очень уж стрекотала. Как вентилятор в кафе «Волна». И еще Дане понравилась рубашка с погончиками («Вот бы и мне такую! Самая командирская форма для «Зарницы»).

— Ну давай знакомиться, — сказал офицер, закончив бритье и укладывая бритву в футляр. — Меня зовут Леонид Кузьмич, а хочешь — называй дядя Леня. Как тебе понравится.

— Нет, — сказал Даня. — Мне больше нравится «товарищ старший лейтенант». Можно так?

— Конечно, можно! — рассмеялся Леонид Кузьмич. — Но нежелательно. Ведь я теперь ваш жилец. И лучше нам называть друг друга по имени. Разве звучит, если я буду называть тебя не Даня, а «товарищ пионер»?

— Да, — согласился Даня. — Не звучит. Но у меня ведь тоже звание есть. Юнармейское — «сержант». Видите, нашивка на рукаве? Я в «Зарнице» командир взвода.

— Вот как? Это хорошо. Значит, у нас с тобой наверняка получится командирский контакт. Как ты считаешь?

— Конечно, получится, — сказал Даня и подумал, что во всем этом наверняка будет и некоторое неудобство: жить рядом со старшим по званию не очень-то вольготно. — Разрешите мне раздеться, товарищ старший лейтенант?

— Раздевайся, сержант. И приступай к обеду. Бабушка сказала, что борщ и курица в холодильнике, в прихожей.

— Мы их называем сенцы.

— Ну, значит, в сенцах. Разогревай обед и действуй. Я уже пообедал в столовой. Выйду во двор, покурю.

Раздеваясь, Даня с неодобрением косился на старшего лейтенанта, который расхаживал по комнате в шлепанцах и в каких-то пестрых носках. Все это здорово не вязалось, не соответствовало зеленым брюкам галифе и вообще ужасно портило военную внешность нового жильца.

— А почему ваши сапоги на крыльце?

— Проветриваются. Я их только что почистил.

— А я бы свои сапоги не снимал, — сказал Даня. — Я бы ходил в них все время.

— Не думаю, — усмехнулся Леонид Кузьмич. — Военные сапоги штука, брат, тяжелая. Да еще попробуй полазь в них по горам. Ноги потом гудят.

— А зачем вы лазаете по горам?

— Служба.

— А я бы по горам не лазил. Я бы пошел служить в военные летчики. Сел себе в самолет, включил мотор — и в небо. Хорошо!

— Не те времена, — насмешливо сказал Леонид Кузьмич. — Это раньше так было, сержант Даня. А теперь, прежде чем сесть в самолет, тебя полчаса будут зашнуровывать. Затянут так, что кости трещат.

— Как это затянут? Во что?

— В высотный скафандр. Ладно, ладно, все вопросы потом! У тебя по распорядку сейчас обед, вот и обедай.

Леонид Кузьмич вышел, а Даня долго еще не мог успокоиться: надо же, как ему повезло с новым жильцом! Старший лейтенант и, наверное, какой-нибудь горный егерь, если по горам лазает. Жалко, что нельзя у него подробно порасспросить про службу, — ничего не расскажет, потому что военная тайна. А может, все-таки попробовать спросить, будто бы невзначай?

Интересно, надолго он к ним? Вот было бы здорово, если б на всю зиму! Это не то что всякие прочие жильцы-пляжники со своими надувными матрацами, шортами, пластмассовыми бидонами, с вечерними выпивками во дворе и крикливыми песнями под гитару.

Даня восхищенно осмотрел офицерскую тужурку, повешеную на спинку стула, новенький фибровый чемодан, кожаную полевую сумку, потрогал, приоткрыл футляр электробритвы. Небольшой, но стоящий багаж. Разве сравнить с разноцветными тряпками курортниц, которые они развешивают по всем гвоздям, спинкам и вешалкам, несмотря на ворчание бабушки? А главное — как хорошо пахнет в комнате: кожей, табаком и немножко одеколоном. От запаха вся бабушкина старая мебель кажется новее, солиднее, и комната преобразилась.

Даня присвистнул от удовольствия, представив, как завтра ему станут завидовать все ребята.

На Данином столе в соседней комнате лежало треугольное письмо — бабушка всегда, уходя на работу в санаторий, оставляла для Дани такие треугольнички, сделанные из тетрадных листов. Она научилась их делать еще в войну, когда служила зенитчицей на Северо-Западном фронте.

«Данилка! Я дежурю до восьми утра. Наш дорогой гость пусть спит на моей кровати — простыни я оставила под подушкой. Не вздумай ему мешать, веди себя хорошо. Бабушка».

Письмо Дане не понравилось, и он сердито сунул его в книгу. Подумаешь, какие строгие предупреждения! Как будто одна бабушка умеет вежливо обходиться со своими отдыхающими, а Даня только и делает, что всем грубит. Да он, если честно признаться, ни одному постояльцу, ни одной пляжнице не сказал плохого слова. А сколько их тут перебывало, да еще каких привередливых! Даня вообще предпочитал не иметь с ними никаких дел, и, хотя его не раз пытались соблазнить всякими сладостями, он не клевал на такие зряшные «удочки» — у него летом и без того хватало своих забот и радостей. Море, скалы, гроты, крабы, бычки, акваланги, рыбачьи моторки — да мало ли других развлечений в приморском курортном городке! К тому же местные ребята пляжников вообще недолюбливали, презрительно называя «скобарями» за их назойливость, бестолковость и неопрятность. Толковые люди попадались среди них редко.